— Хотите уехать домой?

— Конечно, хочу!

— Поговорите с Кагане.

— Он отправляет меня сражаться!

— А куда ему вас отправлять?

— Мне это не по силам!

— Тогда поезжайте к жене!

— Так меня москаль арестует!

— Тогда сидите здесь!

— Знаю, знаю, — скривился Блум. — Вы тоже сидите в винных погребках…

— Кто?

Блум втянул шею. Его лицо опухло, щелочки глаз растерянно улыбались. Он чуть нагнулся и схватил Мордхе за рукав:

— За кого, пане Алтер, я должен сражаться? За Сикорского? За Вроблевского? Они пьют мою кровь, кровь пьют! Вчера прихожу домой — я живу в доме для эмигрантов, — на столе стоит вино, лежит колбаса, ни в чем себе не отказывают… и меня угостили. Соседи, поди откажись! Еще жалуются, что евреи их стыдятся! Я взял стакан вина, закусил колбасой и почувствовал, как у меня глаза на лоб полезли! Я не соблюдаю закон, пане Алтер, но свинина есть свинина, даже в Париже! Напились, как гои, и стали ко мне цепляться, чтобы я спел Майофес[32]… В общем, дело дошло до того, что Сикорский и Вроблевский наставили на меня пистолеты и заставили — даже стыдно сказать — заставили рассказывать о моей свадьбе, вы понимаете, о чем я… Я увидел в их пьяных глазах, что моя жизнь висит на волоске, что эти убийцы могут в любой момент выстрелить, и рассказал им какие-то небылицы. Я смотрел, как эти пьяницы покатываются со смеху, и вдруг такая тоска меня проняла, что я разрыдался, как ребенок, вышел посреди ночи на улицу и поклялся, что ноги моей больше не будет в этом доме… Ну, пане Алтер, — на его губах выступила пена, — я должен ехать сражаться?

Мордхе ответил не сразу. Что-то оборвалось у него в голове: уродство Блума исчезло, спряталось в морщинах его лица, и Мордхе увидел в глазах Блума божественную искру.

— Не все поляки одинаковы, Блум.

— Все.

— Не все, не все! И не надо вам жить с этими пьяницами!

— А где же мне жить? Денег у меня нет! Я был рад, что они взяли меня к себе! Но больше ноги моей не будет в их доме! Если бы у меня был хоть франк, я бы остался ночевать в винном погребке…

Мордхе дал ему франк, наблюдая, как уродство вновь выползает из морщин, растекается по лицу и гасит божественную искру в глазах. Неуклюжая фигура Блума растворилась в ночи.

Часы на церковной башне пробили двенадцать. Ночь манила Мордхе, ему хотелось спрятаться в темноте, подальше от людей, там, где мир велик и пуст, а любовь к ближнему растет пропорционально расстоянию.

Мордхе пересек рыночную площадь, тихую, будто ночью в деревне. У школы святой Екатерины ему навстречу попались пожилой человек с девушкой. Мужчина схватил девушку за руку, как ребенка, и исчез вместе с ней в переулке.

Мордхе поглядел вслед этой парочке, увидел узкий белесый дом, словно пропитанный дождем и дымом, прочитал красную вывеску «Отель Кот д’Ор» на круглом закопченном фонаре у входа и перевел ее на идиш — «золотой берег».

Серые тени от темных, прижавшихся друг к другу отелей, от заколоченных ставень ложились на пустой узкий переулок, а неяркие красные огни фонарей рассказывали о «золотых павлинах», «золотых радугах» и «золотых морях».

Мордхе шел по бульвару Сен-Жермен. Парочки прогуливались туда-сюда, будто вечер только начался. Гуляющие вызывали в нем любопытство, какая-то женщина улыбнулась ему. Мордхе удивлялся, что в кругу знакомых на него всегда нападает тоска, а среди чужих настроение поднимается, но лучше всего в последнее время он себя чувствует один. Мордхе вдыхал ночную суету, исходящую от бульваров, темных улиц и мрачных церквей. Он знал, что немые костёлы с башнями, поднимающимися к облакам, переговариваются между собой на своем языке. Мордхе шел и прислушивался к пульсу, бьющемуся в его теле. Он чувствовал, что парижские улицы после скитаний по ним становятся ему роднее. Прохладными ночами, когда было холодно спать на ступеньках, Мордхе бродил по улицам, он мог распознать на слух шаги полицейского, определить, начал ли булочник печь пеклеванный хлеб или сдобные булочки, знал, в котором часу открывается каждый магазин.

Он шел и думал о парижских ночах, бродил в одиночестве в немом мире домов и теней, плутал по городу, проходил мимо башен Нотр-Дам, купола Пантеона, королевского дворца. Немые камни рассказывали о Людовике Девятом, приказавшем собрать издания Талмуда по всей Франции и публично сжечь их на площади, где он, Мордхе, сейчас стоит.

Вокруг зданий снуют тени, подходят к тебе и приносят с собой из темноты сдавленные крики.

Мордхе огляделся, чтобы посмотреть, не появятся ли доминиканцы из-за королевского замка.

Он никого не увидел. Несущие вахту солдаты бродили с ружьями в руках, старые деревья качали голыми ветками и скрипели, из арок слышался свист, как будто немые камни, всезнающие и молчаливые, подавали тайный знак об опасности. Открылась дверь, и вышел выкрест Донин[33]. За ним следовала процессия доминиканцев. Выкрест, победил последнего из тосафистов[34] — седого реб Йехиэля[35]. Из-за темных зданий выбегали окровавленные евреи и отчаянно кричали, а чернь, заходясь от радости, вынуждала их смотреть, как сжигают Талмуд. На том месте, где противник Рамбама[36] приказал сжечь «Путеводитель растерянных»[37], еще тлели угли, пылали тысячи Талмудов, горящие буквы освещали город и рыдали в пламени. Это и есть Тора и вознаграждение за нее! Не выдержав этого зрелища и желая стереть город, где сжигают Божье слово, Он подал глас свыше: «Так Я наказываю своих детей, око за око! Не ради вас строю Я дом Израиля, но ради Своего святого имени, которое вы оскверняете, куда бы вы ни пришли!»

И среди криков в этом голосе послышалась мелодия ешивы, где седой реб Йехиэль учил сотни учеников, учил наизусть, без текста Талмуда, поддерживая пламя.

Массивные старые здания стоят пропитанные кровью поколений и помнят стоны замученных евреев.

С Сены донесся долгий жалобный крик, похожий на крик чайки. Мордхе пошел быстрее и заметил, что прохожие сторонятся и пугаются его, а ему так тягостно одиночество. Шаги растворились в темноте у реки. Звуки умолкли, и стало так тихо, как будто последний прохожий оставил Мордхе одного в огромном городе.

Где он? Что он здесь делает? Бродит среди теней и отблесков, показывает на них пальцем и думает, что видит перед собой людей, говорит с ними, обращается к ним с просьбами. Сотни тысяч немых домов с их тенями, что им известно о Мордхе? Кому он нужен?

Никому, никому!

Из темноты выглянуло заплаканное лицо его матери: «Сынок, вернись домой и покайся!» — а над всем этим парило светящееся лицо Фелиции, словно пылающее солнце над истребленным городом…

Мордхе вздрогнул и закусил губу. Холод пронизывал его до костей, он вдруг почувствовал такой ветер, как будто в его голове открыли все форточки. Он съежился и завернулся в собственную душу, уже не мечтая о теплой постели, а только о темном проулке и лестнице перед дверью. Когда он встречал такого же бродягу, ему становилось теплее, будто встретил старого знакомого. Хотя они и виделись впервые, все равно делились друг с другом табаком, едой, разговаривали по душам и расходились.

Однажды ночью Мордхе встретил Сесилию, худенькую девушку, похожую на ребенка. Где она теперь?

Из бокового переулка выскочила группа полицейских и выстроилась полукругом на бульваре. Началась беготня, девушки, которым после полуночи запрещалось гулять по улице без сопровождения мужчин, бросились врассыпную, как при приближении опасности. Прежде чем Мордхе успел оглядеться, несколько девушек подскочили к нему, подхватили под руку, прижались, умоляя защитить и сказать, что они знакомы, если полицейские их остановят… о, месье все понимает… мон шер… мон шер…