А когда полицейские прошли мимо, девушки со смехом рассыпались по бульвару, посылая Мордхе воздушные поцелуи, и побежали к открытой церкви, вход в которую в свете тусклой масляной лампы был похож на вход в глубокую, едва освещенную пещеру.

Перед церковью девушки обступили бородатого мужчину, выглядевшего так, будто он только что вылез из пыльного чулана. Мордхе узнал незнакомца. Это был Норвид.

— Кто ты, бородач?

— Я поэт!

— И художник, конечно!

— Я христианин, — доброжелательно отметил Норвид.

— Он пророк!

— Пойдем со мной, пророк. — Одна из девушек взяла Норвида под руку.

— Нет, со мной!

Девушки гладили его длинные волосы и рассмеялись, когда он попросил их:

— Дочки, я прошу вас, не курите в доме Господнем.

— Пойдешь с нами?

— Я все сделаю, дочки, только не курите.

— Слушаюсь. — Девушка бросила сигарету и встала перед ним, как послушная школьница.

— Я тоже!

— Хорошо, хорошо! Теперь, дочки, встаньте на колени, все мы грешны, все.

Девушки, обступившие незнакомца, по очереди опускались на колени перед каменным крыльцом и крестились вместе с ним.

— Сколько зарабатывает каждая из вас? — спросил Норвид.

— Сколько получится.

— А если я отдам вам все, что у меня есть, чтобы вы пошли домой и больше не болтались по улицам, вы сделаете это?

Девушки рассмеялись.

— Вот вам тридцать франков, дочки.

— Ты бедняк?

— Я? Нет, я богач.

— Тогда почему ты даешь нам так мало?

— Не деньги делают человека богатым, дочки, не деньги!

Они обступили Норвида, щебеча, словно птички, делили деньги и переговаривались между собой.

Мордхе смотрел на маленьких напудренных девушек, которые, как дети на маскараде, слонялись по бульвару, на обросшего Норвида, и в его душе вновь зазвучала мелодия.

Какая-то дикая сила гнала его. Он больше не был одинок. Мордхе шел сквозь ночь, и темнота освещала его светом.

Он миновал собственный дом.

Консьержка, сидевшая в расстегнутом черном плаще у входа в дом и почти незаметная на фоне двери, окликнула его:

— Месье Алтер!

Он обернулся, сообразил, где находится, и с улыбкой ответил:

— Добрый вечер, мадам!

— Куда месье идет так поздно?

— Я задумался и не заметил, как прошел мимо дома.

— У меня, слава Богу, нет времени думать, месье. Когда я заглядываю иногда в мужнину Библию, все начинается расплываться перед глазами и клонит в сон. Видимо, не всякая голова создана для размышлений, месье… Мой муж читает Библию каждый день перед сном, а как только начинает засыпать, принимается пересказывать. Мне даже страшно лежать рядом с ним! Не дай Бог, сойдет с ума. Я ему говорю: ведь ты не священник! Консьержу достаточно читать Библию по воскресеньям.

Мордхе не хотелось беседовать с разговорчивой консьержкой, но он не знал, как войти в подъезд, потому что она загородила вход своим широким плащом и без умолку твердила ему про соседей. Мордхе перебил ее:

— Нет ли писем для меня?

— Нет, господин Алтер. — Она подбоченилась и уставилась на него своими кошачьими глазами. — Было письмо для мадемуазель Терезы. Хозяин хочет выгнать ее из комнаты, вы бы видели, как она ему глазки строила.

— Она не платит?

— Почему не платит? Я сказала хозяину, что не хочу иметь в доме гулящую девку, которая спит днем и где-то таскается всю ночь напролет. И какая разница, что она католичка… Она не работает, в комнате — только духи да пудра, а как она одевается? В бархат и шелк, словно богачка. Нам известно, месье, откуда у ночной пташки все это, нам известно.

— Вы же мне сами сказали, мадам, что мадемуазель Тереза играет в водевиле.

— А вы думаете, месье, что настоящая католичка будет петь в водевиле и красоваться перед мужчинами в коротком прозрачном платьице? Мужчины ведь не слишком разборчивы, любая Тереза может свести их с ума! Но я уж позабочусь, чтобы ее отсюда выселили! Разве я не права, месье? Поет целыми днями, даже мой Мишель напевает ее песенки!

— Что же вы хотите, мадам, — отозвался Мордхе. — Тереза — бедная девушка, она молода, вот и поет.

— А если месье полагает, что я стара, то он ошибается. — Она схватила Мордхе за руку. — Если заглянуть в метрику, то еще неизвестно, кто из нас окажется старше! Но у нее нет Бога в сердце, она носит платья до колен, мажется, пудрится. А волосы, месье думает, что это ее волосы? Я вижу, месье хочет подняться к себе в комнату, хорошо, я зажгу фонарь и провожу вас…

— Спасибо, мадам, я дойду в темноте, не беспокойтесь. Доброй ночи, мадам.

— Хорошо, месье. Спокойной ночи.

Мордхе взбежал по ступеням, будто спасаясь от погони, взлетел по винтовой лестнице, перепрыгивая через две-три ступеньки. Он ворвался в комнату, опустился на единственный стул, стоявший у стола, и хотел вспомнить мелодию, звучавшую в его голове по дороге домой. И чем сильнее становилось желание освободиться от душевного гнета, тем тише была ускользавшая мелодия, а мозг наполнялся пустотой. Небрежно опущенные руки сводило болезненной судорогой, голова склонялась вниз. Мордхе сидел как парализованный. Все в нем дымилось, духовное смешивалось с материальным, и в этом тумане вспыхивали полосы света. Поздно ночью он зажег свет, взял тетрадь и принялся писать.

Ночь, беззвездная, безлунная, уже сражалась с горящими тенями. Одержав верх, она разложила тени среди пустых бочек из-под вина, среди гаснущих каминов, протянула их от рынка до городских окраин.

Безмолвие парило над землей, где миллионы скованных желаний дремали в разгоряченных телах и ждали завтрашнего дня, когда произойдет сожжение неверных.

Переплетенные руки и ноги, полосатые, покрытые татуировками животы, узкие, сгорбленные плечи.

Воздух, набухший от плоти, впитывал куски растерянной души, вырывавшейся из открытых ртов, и предвещал наступление тайного мира.

От погашенных фонарей ночь стала темнее и гуще.

Сон вступил в свои права, убаюкивал в темноте видениями, переставлял реки, горы, города. И чем толще тюремные стены, чем глубже подземные казематы, тем быстрее одолевал их сон, тем радостнее он расправлял свои крыла.

Тюрьма, почерневшая с годами от дождя, возвышалась над городом, точно обрубок сгустившейся ночи. Шум рынка и улиц не достигал тюрьмы, заблудившиеся звуки разбивались о карнизы, о неотесанные камни, торчавшие из тяжелых стен здания, словно замурованные тела.

Внутри влажных стен царила холодная тишина высохших колодцев, и чем глубже уходила вниз винтовая лестница, тем становилось холоднее.

В камере, на деревянной койке лежал сгусток темноты. В глубине теплилось слабое голубоватое пламя и загоняло сумерки по углам и под лежанку. Пламя играло на камнях, извивалось, мерцало и плавило тайные силы, ожидавшие своего часа, жаждавшие слова.

Мысль не может воплотиться в жизнь, когда она нага и расплывчата. Она не может вынести своего света, божественного света, и нуждается в облачении, в слове. Она отдает себя в распоряжение человека, помогает ему творить миры, провоцирует его, чтобы он с ее помощью, с помощью мысли, сравнился с Богом, бросил Ему вызов.

Тайные силы захлопали крылами вокруг сгустка темноты, и сумерки стали рассеиваться, слой за слоем. Свет, юный рассветный луч, упал на лежанку и стал пробиваться все выше и выше, словно обрушились шлюзы, и наводнение принесло с собой радость.

Проступили буквы. Один дворец, а за ним и другие мечтали о силе света, как тело мечтает о душе.

На досках спал Шломо Молхо[38], повернувшись лицом на восток и внимая свету мироздания. Он дышал ровно, как ребенок, в морщинах вокруг закрытых глаз таились печаль и радость.

Прозрачный воздух окутал его, оградил от действительности и перенес в мир, чей отблеск служит источником жизни всех существ. Сознание Шломо Молхо прояснилось, он увидел образ, услышал голос и низко поклонился: