Повинуясь приказанию без меры любимой мною матери и ужасаясь будущих несчастий, я тщательно от всех скрывала печаль свою и желала, если бы только возможно было, сокрыть ее от себя самой; но она подобно как ржавчина железо, всеминутно ела сердце мое.

Барыня по возвращении своем приметя во мне таковую перемену, и любя меня со всею матернею горячностью, неоднократно спрашивала меня: от чего я так не весела? Я с своей стороны не могла ничем иным отвечать ей, как только вздохами и слезами, которые однако всячески старалась скрывать. Сим возбудила я в ней некоторое к себе подозрение. В один день сказала она мне с ласковостью: в твои лета таковая грусть не от чего другого произойти может, как от одного.

— От чего, барынька? — спросила я ее с робостью.

— Я знаю от чего, ответствовала она улыбаясь.

— Друг мой! — прибавила она, — я желаю тебе добра может быть больше, или, по крайней мере, столько же, сколько ты сама себе оного желаешь. Открой мне сердце свое. Я готова учинить тебе всякую возможную помощь. Не страшись признаться мне, ежели ты кем-нибудь занята, и коль желаешь…

Будучи тронута до глубины сердца сими милостивыми ее словами, я решилась было открыть ей важную тайну свою: но вспомнив страшные угрозы барина и наказ матери моей, бросилась к ногам ее, чувствительнейше благодаря ее за таковое участие в судьбе моей, и уверяла, что всей грусти моей причиною одна жестокая головная боль, которую я с известного времени начала чувствовать.

Она довольна была сим моим ответом, и с сожалением упрекая меня, что я давно ей не объяснилась, дала мне какой-то мази. Через несколько дней я притворилась выздоровевшею, и добрая госпожа моя так была сим обрадована, что едва не заплакала, увидев меня по-прежнему веселою и спокойною.

Я начала мало по малу излечиваться от снедающей сердце мое печали. Но вот новое бедствие, ужаснейшее всех прочих! — Мать моя по некоторым известным ей признакам заметила и объявила мне, что я беременна. От сих слов я в такое пришла смущение, что хотела было бежать от нее прочь; но ноги мои подкосились.

— Ах, матушка! — вскричала я, повергшись на пол.

Но она подняла меня и давши мне время прийти в себя, сказала: "Друг мой! Ты не столько должна стыдиться сделанного тебе насилия, коего плоды весьма ясно начинают оказываться, сколько страшиться гонений барина. Делать больше нечего: поди и расскажи все госпоже своей".

Я исполнила приказ ее в тот же день; потому что мучителя моего не было тогда дома. Я не позабыла упомянуть и о тех страшных угрозах, которые сделал мне барин, ежели я открою кому-нибудь гнусный поступок его.

Добрая госпожа, выслушав оскорбительную для чести ее историю мою, залилась горькими слезами.

— Ах, дочь моя! — сказала она с живейшим чувством горести, — для того ли так нежно любила я тебя, для того ли образовала разум твой и сделала тебя несравненно выше твоего состояния, чтобы ты живее могла чувствовать поразившее тебя несчастие? Проклят тот день, в который я отлучилась отсюда, оставив тебя как нежную горлицу с хищным коршуном, с мужем моим. Бог меня за это накажет. Но не опасайся, милая моя, ничего касательно мщения его. Я скорее умру, нежели попущу ему сделать тебе хоть малейшее зло.

Будучи обнадежена обещанием незабвенной госпожи своей, я почитала себя безопасною от всех гонений хищника чести моей. Но я это время, когда сердечная рана моя мало по малу заживала, и когда я начинала вкушать вожделенное спокойствие, судьба готовила для меня страшнейший удар.

Госпожа моя, разгорячившись в одно время на мужа своего, упрекнула его гнусным поступком в рассуждении похищения чести моей. Я сама это слышала, сидя за пяльцами в другой комнате. Вы можете представить, до какой степени должна я ужаснуться, слыша упреки сии. Неизбежная гибель со всеми своими ужасами представилась смущенному воображению моему. Мне казалось, что вся природа разрушается, и что небо падает на голову мою. Не знаю, долго ли пробыла я в сем состоянии совершенного исступления и беспамятства; помню только, как вбежал в ту комнату, где я находилась, губитель мой, а за ним и благодетельница моя…

— Презренная тварь! — закричал он на меня яростным, оглушающим голосом, — как ты смела опорочить честь мою! Кто кроме нерассудительной жены моей поверит тебе в твоих рассказах? Преступница! Ты думала скрыть злодеяние свое, свалив его на меня. Унижусь ли я до такой подлости? Я знаю, с кем ты… Но я тебе докажу, что значит оскорбить меня, истощу все муки, какие только изобрести могу.

Выговорив сие, он схватил претолстую палку и хотел ею поразить меня. Но госпожа моя стала между мною и им и сказала ему с неустрашимым видом: "Ты не можешь ударить ее, не убив наперед до смерти меня".

Видя невозможность исполнить зверское намерение свое, он убежал от нас, как бешеный.

С сего времени благодетельница моя не отлучалась от меня ни на минуту. Но увы! скоро лишилась я и сей защиты. Скоропостижная смерть пресекла дни ее, а с ними вместе и надежду мою, что когда-нибудь гневная судьба утолится и перестанет гнать меня.

Гонитель мой, оплакивая смерть супруги своей, казался несколько ко мне поблагосклоннее, дели по крайней мере не столько был зол, как прежде. Я подумала, что он несколько посовестился и сжалился над моими несчастиями; но сия тишина его ничто иное значила, как навое покушение на честь мою. Он начал от меня требовать, чтобы я, ежели не желаю совершенной себе погибели, согласилась на беззаконное с ним сожительство. Я с ужасом отвергла сие предложение, сказав, что в тысячу крат скорее соглашусь умереть, нежели беззаконно разделять с ним ложе его.

— Нет! ты не умрешь, — сказал он с адскою усмешкою; — ты будешь жить — и жить для того, чтобы поминутно оплакивать, учиненное тобою преступление и раскаиваться в оказанном мне презрении.

Выговорив сие, он ушел, и я с тех пор не видала его более. На другой день к матери моей пришел управитель и объявил мне господское приказание (ибо я по смерти благодетельницы моей получила позволение перейти жить к матери, однако ж под строжайшим присмотром, так, что никуда ни шаг нельзя было выйти), чтобы я в ту же минуту села с ним в повозку и ехала в сие село. Мать моя не знала, к чему клонилось сие приказание; однако ж уверена будучи в явной немилости господина своего, пошла было к нему с просьбою; но ее не допустили. И так я принуждена была повиноваться воле господской и отправиться в село, не зная сама, зачем. Но, о Боже мой! Какой ужас овладел мною, когда меня силою втащили в церковь, поставили пред алтарем и страшными угрозами вынудили из меня пагубную клятву, или, лучше сказать, сами поклялись вместо меня в вечной любви и верности к сему крестьянину. (Это тот самой урод, которого я описал выше). По окончании сего ужасного для меня обряда, сняли с меня бывшее на мне платье и надели сие изодранное рубище, соответствующее теперешнему состоянию моему".

В продолжение сего разговора все бывшие крестьяне один по одному вышли, потому что им история ее была известна. Осталась одна мать ее, да глухо-уродливое чучело, муж ее. Проговорив последние слова, она пристально посмотрела мне в глаза и казалось читала в них чувствия жалости, томящие сердце мое.

" Ваш вид внушает в меня полную к вам доверенность, — сказала она. — Одно это несчастие не могло бы так сильно поколебать душу мою; некоторый посторонние обстоятельства увеличивают его до такой степени, что я совершенно не в силах ему противиться. Ах! Могу ли без оскорбления чести твоей наименовать тебя, отрада души моей и источник лютейших мучений! За два года перед сим был по некоторому делу в доме благодетельницы моей один молодой офицер, человек чувствительной, благородной, нежной. Он увидел меня и полюбил страстно. Я увидела его, и полюбила. Точно как мы друг для друга рождены. Он, зная горячую ко мне любовь благодетельницы моей, вынудил из меня клятву во взаимной любви — любви вечной. Расставаясь со мною, он неутешно плакал, а я еще более. Он утешал меня, обещаясь через два года с половиной возвратиться назад, увидеться со мною, и увидеться с тем, чтобы никогда более не разлучаться. Но сердца наши видно предчувствовали разлуку вечную. Мы оба утешали друг друга и оба терзались жесточайшею горестью. Теперь он далеко, сама не знаю где. Ах! Если бы он был здесь! Но что я говорю, несчастная! К чему бы это послужило, если не к совершенному изнеможению моему под тяжким бременем несчастия! Его жестокая скорбь сразит меня. Но могу ли я и надеяться, что он не презрит меня, узнав о моем бесчестии? Узы брака неразрывны, вечны. Лишившись надежды, я не лишалась надежды любви, любви пламенной. Отчаяние будет первою моею отрадою, мучения удовольствием, смерть успокоением.