Глава 17 Побег

Моё тело будто тянут в пять разных сторон. Мраморный пол подо мной холодный, но по какой-то причине моё тело горячее. На самом деле, обжигающее, будто я слишком долго лежала на солнце. Мне действительно стоит помнить наносить солнцезащитный крем. Эндрю всегда говорит, что я испорчу себе кожу, если не буду лучше заботиться о...

Кристофер.

Где Кристофер?

Я открываю глаза, и моя голова будто разрывается на части. Мне нужно выпить. Чёрт возьми, мне очень нужно выпить. Мой язык прижат к нёбу и... медь? Почему у меня во рту привкус меди? Я пытаюсь перевернуться на спину, но моё тело кажется таким невероятно тяжёлым. Я создана из свинца. Из камня.

— Вставай-вставай, Спящая Красавица.

Я пытаюсь повернуть голову на голос, но мне это не удаётся. Вместо этого я открываю глаза, морщась от яркого света. Свет вспыхивает, а затем тускнеет, становясь не таким ярким теперь. На самом деле, в комнате довольно темно, и воздух сухой, как бумага или картон.

— Я начал думать, что ты могла умереть, — говорит голос. Я слышу справа скрип, а затем звук металлического щелчка. Краем глаза я вижу его, сидящим на корточках, спиной к стене, в грязных мозолистых руках блестит что-то яркое и острое. Затем я вспоминаю. Я вспоминаю разбитое стекло и переполняющую ужасную боль. Я помню, как забиралась по лестнице, и помню злость в его голосе, когда он понял, что здесь нечего красть, ничего не стоит для него настоящих денег. После этого всё в блаженной дымке.

— Пока ты спала, я пытался решить, — говорит мужчина. На его голове по-прежнему эта лыжная маска, но перчатки уже исчезли, и я вижу пятно татуировки на тыльной стороне его ладони. Что-то большое и чёрное. Герб? Какой-то щит? Я не могу разобрать дизайн, но форма татуировки мне знакома.

— Я пытался решить, позволю ли тебе жить, — продолжает он. Его голос ровный и тихий. Почти спокойный, хотя за тоном его слов скрывается намёк на сумасшествие. — Но у богатых белых сучек, как ты, есть большие дома и куча денег. Я пришёл к выводу, что, возможно, это была не полная потеря времени, — фыркает он отвратительным звуком и отхаркивает мокроту из горла. Он сплёвывает её на пол, затем секунду тихо мычит себе под нос. — Ты знаешь, что отсюда есть выход, верно? Задняя дверь или что-то ещё. Тебе нужно отвести меня к себе домой. Ты должна отдать мне деньги, которые у тебя есть. Это единственный способ, которым я могу тебе помочь.

— Помочь... мне? — мой голос хриплый. Будто всё во мне разбилось на миллион маленьких кусочков.

— Да. В таких ситуациях есть правила. Они существуют для того, чтобы сохранять чёткую линию между человеком с властью и... другим человеком.

Он не хочет говорить «жертва»? Он ведь наверняка знает, что я жертва? Он не был таким застенчивым, когда бил меня головой о стену внизу.

— Ты должна была сказать мне правду, — говорит он. — Ты должна была делать всё то, что я говорю, и ты должна была говорить правду. Тогда я мог бы взять то, за чем пришёл, и ты могла бы пойти своим весёлым путём. А теперь?

Это звучит зловеще. Мне совсем не нравится, как это звучит. Парень в лыжной маске неодобрительно цыкает.

— Теперь я должен тебя убить, — информирует он меня. — Я не вижу другого выхода.

— Вы не обязаны. Вы не обязаны убивать меня. Не надо, если не хотите.

Парень в лыжной маске вздыхает.

— Конечно, я хочу. Желание не относится к делу. Я должен следовать правилам, даже если ты не следуешь. Сколько денег у тебя дома?

— Я не знаю. Три... три сотни долларов?

— Три сотни? И всё? — парень поднимается на ноги, шипя как змея. — Думаешь, я могу спасти тебе жизнь за какие-то триста долларов? Ты облажалась, леди. Хорошо и по-настоящему облажалась.

Он начинает приближаться ко мне, и поле моего зрения заполняют потрёпанные носки его поношенных кожаных ботинок. Внутри меня вспыхивает паника.

— Подождите! Подождите! У меня... у меня дома есть мамино обручальное кольцо. Там два карата. Оно... оно может стоить минимум пятнадцать тысяч. И у меня есть сорок семь тысяч долларов на банковском счету. Я могу достать их вам. Я могу отдать вам это все.

— Ты думаешь, столько стоит твоя жизнь? Сорок семь тысяч и кусок железа с камнем?

— Это всё, что у меня есть, — мой голос такой тихий, но эхом отдаётся в коридоре музея.

Мужчина в лыжной маске ничего не говорит. Он стоит надо мной, смотрит на меня сверху вниз, эти холодные безжизненные голубые глаза оценивают меня, и глубоко внутри я знаю. Это ключевой момент. Здесь он решает, убьёт меня или позволит мне жить. Если я скажу что-то не то, если я даже посмотрю на него не так, он достанет этот свой нож и вонзит его мне в грудь. Я ничего не смогу с этим поделать.

В проходящие моменты меня посещает мысль. Я снова встречаюсь лицом к лицу с собственной смертью. Первый раз был в моей машине пять лет назад, пока я сидела за рулём, ожидая, пока нос автомобиля не врежется в холодную, недружелюбную воду Ист-Ривер. И сейчас, лёжа на спине, на полу музея, я смотрела в глаза незнакомца. Но на этот раз я вдруг перестала бояться. Я выжила, не утонув, только чтобы умирать ежедневно, каждый раз вспоминая, что мой сын больше не со мной.

Если я сегодня умру, мне не придётся страдать от боли этой правды каждый раз, просыпаясь по утрам. Мне больше не придётся стоять в дверном проёме его спальни, обвивая руками своё тело, будто пытаясь себя удержать, глядя на все его вещи, его машинки и электрическую железную дорогу, его аккуратно сложенную одежду на конце кровати или его потрёпанного мишку, Хавьера, который лежал лицом вниз на пыльном полу перед окном. Я просто исчезну, и ничего не останется. Ни стыда. Ни вины. Ни одиночества. Ни боли. Только приветливые руки забвения.

Я закрываю глаза.

Но смерть не наступает.

— Тогда, полагаю, этого ты и стоишь, — шепчет мой нападающий. — Для некоторых людей сорока семи тысячи долларов недостаточно. Но ты мне нравишься, док. Сегодня для тебя этого достаточно.

Я не могу нормально идти. Не могу опереться на левую ногу; каждый раз, когда пытаюсь, мои нервные окончания пронзает жгучая острая боль. Не только нервные окончания в ноге, а по всему телу, быстро и жестоко, как молния. От тяжести этого захватывает дух — так сильно, что я практически теряю сознание, пока этот парень в лыжной маске тащит меня за руку по коридору.

— Ты выведешь меня через секретную дверь, — говорит он, игнорируя моё тяжёлое дыхание. Я скачу и прыгаю, пытаясь поспевать за ним, но он, кажется, ничего не замечает. — Как только мы выйдем за дверь, ты будешь ждать вне поля зрения, пока я ловлю такси. Мы оба сядем сзади. Ты будешь притворяться, что я твой друг. Не будешь пытаться поднять тревогу. Если попытаешься, все выйдет из-под моего контроля. Я больше не смогу тебе помочь. Понимаешь?

— Это не секретная дверь. Это всего лишь вход для погрузочной платформы.

— Значит, вход для погрузочной платформы. Погрузочная платформа. Погрузочная платформа. Да.

Он произносит слова, и это окончательно. Я не могу с ним спорить. Не могу предложить другой вариант. С этим парнем что-то не так, я точно знаю. Помимо того, что он жестокий преступник, я подозреваю, что он ещё страдает от какого-то психического расстройства, которое заставляет его сильно фокусироваться на чём-либо. Когда он хотел, чтобы я извинилась в своём кабинете, он практически был встревожен. Его нестабильные действия были следствием какой-то отчаянной необходимости того, чтобы я что-то делала, пока он повелевает мной. Он не переставал говорить о правилах — правилах, которым я должна следовать, и совершенно других правилах, которым нужно следовать ему. И сейчас, пока он тащит меня за руку, кажется крайне важным, чтобы мы добрались до погрузочной платформы как можно быстрее.

Очевидно, он не знает дороги, так что продолжает толкать меня перед собой, заставляя становиться на травмированную ногу, и каждый раз, когда я переношу на неё вес, у меня в желудке всё переворачивается. Меня скоро вырвет, и я не смогу сдержаться. Я уже знаю, что ему это не понравится.

Он держит меня подальше от окон. Идёт справа от меня, пока мы болезненно медленно спускаемся по ступенькам, блокирует вид на улицу, чтобы я не видела, что происходит. Думаю, может быть, там есть люди, собравшиеся на ступеньках музея. У меня нет часов, и я слишком боюсь доставать свой мобильник из-за пояса юбки, чтобы проверить на нём время, так что я понятия не имею, который час, но кажется, что уже день, а не ранее утро. Музей уже давно должен был быть открытым. Тот факт, что он закрыт, говорит мне, что этот мужчина каким-то образом заблокировал вход, и что другие сотрудники будут встревожены тем, что внутри здания происходит что-то плохое. Знает ли полиция? Боже, я на это надеюсь.