В комнате моего брата опущены шторы. На улице светит солнце, люди идут по своим каждодневным делам. А внутри… Я лежу на кровати моего брата, меня больше нет. Нет, еще какая-то каша, замешана под давлением бесчисленных рук. Руки везде. Не вырваться, они делают с моим телом, что захотят. Я больше не человек, а вещь, которую используют, лишь для того чтобы… я только «некто»… Занимать как можно меньше места, забиться в самый дальний угол собственного бытия. Ох, я совсем ничего не могу сделать, заключенная в темницу, задавленная многоруким, скользким, отвратительным Молохом. Решетка рук делает возможной это делать, не дает никакой возможности сбежать. Он оскверняет мой живот, трется везде. Жжет, я задыхаюсь. Ничего не поделать. Нет выхода, только перестать жить до тех пор, пока все не закончится.
Проиллюстрирую это с помощью примеров. Логика может быть такой: все, что происходит со мной, я стараюсь привести в соответствие с моими взглядами на жизнь и упорядочиваю это в соответствии с описанными пятью категориями. Мой опыт на «входе» либо согласуется с моими убеждениями, либо то, что происходит, расходится с тем, во что я верю. Если я убеждена, что мой отец – любящий и честный человек, который никогда не обидит беспомощного ребенка, но стала свидетелем его жестокого и злонамеренного поведения, то моя система ценностей расшатывается и я должна справляться с этой противоречивой картиной. Например, я могу просто вытеснить свои переживания или убедить себя, что своему восприятию нельзя доверять, ведь это неправда, потому что не может быть правдой. Или я наделяю своего отца правом так себя вести, потому что жертва это заслужила, она плохая, а отец хороший, и он прав. Чтобы согласовать внешнее событие с внутренней системой ценностей, происходит ценностный переворот. Ребенок становится отупевшим и беспомощным при сексуальном насилии со стороны отца. Затем, вероятно, в момент наибольшего страдания и невыносимой тревоги выход обнаруживается в том, чтобы после ценностного переворота подчинить свою волю преступнику, полностью предать себя и забыться, преображая внешнюю реальность через идентификацию с агрессором и находясь в своего рода трансовом состоянии.
Еще один вид совладающего поведения – диссоциативная защита. При этом переживаемый опыт не ставит под сомнение существующие убеждения, но ребенок пытается отделиться от своих эмоций. Вряд ли, конечно, у него сохраняется вера в любящих и защищающих родителей, но это иногда возможно ценой тяжелых психотических эпизодов или расщепления личности.
Таким образом, у каждой копинг-стратегии, у каждой попытки совладания с ситуацией есть свои преимущества и недостатки. В терапии мы имеем дело с тем, чтобы выявить все механизмы, имевшие важное значение для выживания, и рассмотреть, насколько они теперь мешают жить. В конечном счете в терапии речь идет о чем-то большем, чем выживание, ее цель состоит в том, чтобы «перерасти» выживание и начать жить. Для этого необходима гибкость по отношению к «схемам», которые я представила здесь, то есть так называемая «растяжка» (stretching)[88]. Суметь интегрировать в общий жизненный контекст тяжелые травмы – задача не из легких, настоящий вызов терапевту и личности клиентки/клиента. Как это бывает, я проиллюстрирую примерами терапевтической работы с жертвами инцеста. Сначала я приведу примеры защитных копинг-стратегий, а затем представлю совсем иной способ совладающего поведения: поиск смысла.
Мы начнем с уже упомянутой выше защитной диссоциации, то есть с отщепления эмоций и отдельных частей тела от сознания.
Этот механизм иногда срабатывает бессознательно, чтобы защитить человека в ситуациях физических и психических страданий от болезненных чувств. В книге «Дом моего отца» Сильвия Фразер описывает, как невинная попытка ее друга взять ее за руку уже активирует эту защиту. «Данила взял меня за руку. Я позволила ему это, но в то же время перестала ощущать хоть что-нибудь, вполне автоматически, не зная, что я тут делаю. В его руке осталась лишь восковая рука, очень реалистичная, почти как у мадам Тюссо»[89].
Во время насилия ребенок ошеломлен такими чувствами, как страх, боль, паника, замешательство; физическая гиперстимуляция может вызывать невыносимое чувство боли и в то же время странное и тревожное ощущение удовольствия. Ребенок или подросток должен как-то выстоять в этом подавляющем опыте, не утонув в нем, и отчаянно начинает искать способ выйти из этой опасной ситуации. Возможно, он бы сбежал, как любой человек в состоянии паники, но преступник-взрослый больше и сильнее, и нет никакой возможности спастись бегством.
Таким образом, жертва должна пытаться другим способом сохранить свою целостность, защитить себя от затопления угрожающими эмоциями. Если нельзя сбежать физически, надо постараться «сбежать» психологически и тем самым сделать ситуацию «нереальной», а собственное тело чужим, уже не ощущать его своим, чтобы умерить физическую и эмоциональную боль. Такой процесс называется диссоциацией.
«Когда я была в постели, он вернулся в комнату, а я просто подумала со скукой: „О Боже, вот он снова здесь“, – или что-то в этом роде и продолжила, скажем, читать книгу, и он был занят своим делом со мной, но так или иначе это было, скорее… ничего не произошло, этого просто не было. Все мои чувства, всё исчезло, я просто лежала тут и читала, пока он снова не пришел, а потом все закончилось, ко мне вернулось спокойствие, и я смогла спать»[90].
Самоотчеты переживших инцест полны такого рода описаний их опыта, при котором внутри возникает и с помощью своего рода «рефлекса мнимой смерти» распространяется впечатление, что «это» происходит не с ними, что они не вполне существуют. Некоторые женщины рассказывают, как они фиксировались на узоре обоев, рассматривали каждую деталь структуры и оттенки цвета, удерживаясь на этом узоре, как если бы их жизнь зависела от этого. Будучи взрослыми, они уже не помнят сам акт сексуальной эксплуатации, все это замещает узор на обоях. Для терапевтов очень важно правильно понимать эти фрагменты памяти и интерпретировать эти сигналы как покрывающие воспоминания – они заслоняют собой что-то еще. Такие фиксации на зрительном восприятии или на акустических раздражителях являются попытками справиться с ситуацией, оттащить себя в сторону от происходящего, искоренить его и сделать себя неуязвимой.
«Единственным спасением… было то, что когда для нее приходило время пробудиться, ей надо было вооружиться, сделаться бесчувственной ко всему тому, что, как она знала, наступит, и отделиться от своего тела в постели как от снятой с себя одежды»[91].
Это описание напоминает мне то, что в своем эссе Грубрих-Симитис называет «армированием» Я, адаптационной способностью личности держать оборону.
Из стихов немецкого классицизма и романтизма нам известен еще один защитный механизм. В те времена женщины падали в обморок, когда были эмоционально переполнены и не могли этого вынести. Потеря сознания является одним из возможных ответов на поток стимулов, угрожающих Эго. Однако обмороки вышли из моды, если выразиться грубовато. С часто повторяющимися атаками на психическую и физическую целостность ребенка сейчас пытаются совладать другие защиты, которые постепенно становятся хроническими моделями поведения и в дальнейшем омрачают жизнь.
Бесчувственность отдельных частей тела и особенно тех телесных зон, которые подвергались насилию, может проявляться вплоть до уровня чисто физиологических процессов. Одна из моих клиенток в течение длительных периодов ощущала всю нижнюю часть корпуса как «замороженную» и не могла удерживаться от мочеиспускания во время интенсивной работы над темой своей травмы. У нее были эти симптомы уже тогда, когда в раннем детстве она подверглась сексуальному насилию со стороны отца. Они возобновились, когда девушкой она стала жертвой изнасилования. Она описывает симптомы следующим образом: