«Это как паралич в нижней части тела, и я позволяю воде просто течь. Я не могу ее удержать. В последнее время, когда я стала над этим работать, это часто бывает. Чувство, что моя кровать сейчас загорится или что кто-то навалится на меня, а я не смогу шевельнуться. Будто кто-то отнял мои силы, отключил мое сопротивление. Я чувствую себя как робот, которым никто не управляет, но его сделали неспособным противостоять».

Это роботоподобное, безэмоциональное функционирование Меерло назвал «роботизацией», а Нидерланд – «автоматизацией Я», и я уже упоминала о нем при описании синдрома выжившего.

Многие женщины сообщают, что они просто «выложили на лед» свои чувства, потому что они были слишком опасны и поэтому невыносимыми. Они завершают свою учебу без эмоциональной вовлеченности. Это подобно объяснению Фразер: «…потому что только моя голова идет в колледж. Моя отрубленная голова»[92].

Другая женщина описывает свою защиту как странное смешение парализованности и усталости.

«Я лежу на кровати, как будто пустила корни. Все мои конечности тяжелые. Я тащила себя весь день и очень устала. Это как если бы мое тело замерло. А потом на меня накатывает волна сонливости. Я не могу больше ничего предпринять. Я как камень».

Ощущение себя жесткой в постели, как доска, и механическое функционирование, подобное автоматическому, характерны для состояния, которое психоаналитик Шенгольд в своем тексте об убийстве души называет «бытие заживо мертвым, жизнь „как бы“».

Насколько спасительным было такое внутреннее и внешнее «окаменение» в ситуации насилия, настолько этот механизм препятствует дальнейшей жизни. В полной мере это верно для всей сексуальной сферы. Часто защитный механизм расщепления срабатывает при любой сексуальной стимуляции. Пострадавшие описывают, что в момент сексуальной близости они отделяются от тела и смотрят «со стороны» на сексуальные действия. Другие отвлекаются на мысли о необходимой работе по дому, почти навязчиво составляют какие-нибудь перечни, чтобы отвлечь свое внимание от полового акта.

Если диссоциация достигает тотального раскола между телом и психикой, человек подвергается риску при определенных обстоятельствах испытывать расщепление личности. Чем чаще происходят травмирующие потрясения, тем больше будет возникать фрагментов личности, которые иногда почти начинают жить собственной жизнью и приводят тем самым личность в глубокое замешательство. Распад личности, то есть чувство, что человек уже не знает, кто он, и больше себе не принадлежит, как правило, сопровождается сильной тревогой и отчетливо ощутимо физически.

«Я разваливаюсь. Как зеркальное отражение, которое пронзила пуля, я разваливаюсь на мельчайшие кусочки, и нет ни одного больше ногтя»[93].

Одна из моих клиенток описала чувство, что ее дух готов покинуть тело, чтобы воспринимать его только как вещь, поэтому все, что произошло, случилось не с ней, а с кем-то другим, в другом месте, в другое время. В терапии она отчаянно пыталась воссоединить себя.

Другая клиентка чувствовала, что утратила все связи с миром, с людьми, а также со мной как с терапевтом. Она выразила эту свою беду в образе. Она нарисовала автопортрет и образ терапевта. Рисунки были связаны один с другим нитями, которые она потом разорвала. Я снова связала их вместе, чтобы с помощью этого символического взаимодействия с ее фрагментированным Я восстановить наш контакт.

Там, где ощущения в груди и в области гениталий являются «замороженными» и омертвевшими, кажется, что невозможно испытать удовольствие даже с любимым партнером, даже если есть желание почувствовать его снова. Я еще вернусь к этой теме позже в главе, посвященной терапии. Тело следует возвращать себе постепенно, шаг за шагом. Нужно «разучиться» следовать тем реакциям, которые были освоены для защиты, и получить новый опыт, чтобы вернуть себе чувствительность.

Отмечу еще один аспект диссоциации, которая относится к болевой защите вплоть до воссоздания боли, в том числе физической. Некоторые жертвы инцеста научились при экстремальной боли как бы гипнотизировать себя и делаться полностью бесчувственными. Самое ужасное переживается, как под наркозом. Я слышала в своей практике сообщения, как этот механизм использовался позже в жизни, чтобы потерять чувствительность у стоматолога или при других болезненных событиях.

Еще один вариант защиты от боли при насилии состоит в том, чтобы причинять себе другую боль, отвлекающую от области гениталий. Некоторые женщины описывают, что прикусывали себе губу или язык до крови, чтобы переместить болевое восприятие. Другая клиентка пыталась внутренне создать такие условия, чтобы она чувствовала боль не как боль, а как удовольствие. Всякий раз, когда отец бил ее, чтобы удовлетворить себя таким образом, и злорадствовал по поводу ее страха, она толковала происходящее как его любовь и заботу, отрицала все свои слезы и пыталась представить приятным, как знак любви, жар в области ран. Спустя годы эта женщина была «мазохистски» фиксирована и могла испытывать любовь только при избиении.

Насколько патологическим ни выглядел бы механизм диссоциации, ясно, что речь идет о попытках выживания, об отчаянных усилиях восстановить исчезающее Я. Опасными и враждебными самой жизни эти попытки реинтеграции становятся, если они превращаются в смирительную рубашку на всю оставшуюся жизнь. То, что помогало выдержать семейный ад, иногда в зрелом возрасте продуцирует ад заново. Жизнь требует иных стратегий, а не выживания. То, что когда-то защищало от безумия, сегодня может свести с ума.

Фразер пишет: «Мой вес чуть менее сорока пяти килограммов. Я никогда не верну дни своей жизни. Я решила больше за них не бороться. Мои подруги говорят, что я безумна, но я это так или иначе давно подозревала.

Я могу жечь свою руку сигаретой и ничего не чувствовать. Я обвиваю свой ум вокруг боли, пока он не захлебнется в собственном вопле»[94].

Ощущение пустоты, омертвелость, отчуждение могут возрастать до идеи «прорваться» и навсегда оказаться в психиатрической больнице. Акты саморазрушения могут иметь цель почувствовать, наконец, себя снова. Боль от порезов ножом, от тушения сигарет об тело видятся единственным способом ощутить себя и избавиться от состояния опустошенности. Одна клиентка сообщила, что после экстремального акта членовредительства в ней появилось что-то похожее на покой и умиротворение.

Ингеборг Бахман в своем романе «Малина» представила нам инцест отца и дочери в очень мощных художественных образах. В связи с темой отчуждения от собственного тела она говорит об «инъекции реальности». Это понятие может быть подходящим описанием смысла таких актов членовредительства, которые через боль привносят реальность в Эго хотя бы отчасти.

Конечно, аутоагрессивные действия также могут быть истолкованы в связи с чувством вины, как я уже говорила ранее.

Отрицание и обесценивание являются защитами, при этом я имею в виду не отрицание другими людьми, членами семьи или общества, а отрицание, исходящее от самой жертвы. «Я решила, что злоупотребление (вслед за Хайнцем Рюманном)… не может ужасать. Я просто осмотрела себя и обнаружила, что у меня нет никаких повреждений. Если что-то и осталось, то я читала книги по психологии, так что знаю, что у меня же все лучше получается, чем у других».

Снова и снова я слышала в начале терапии, что пострадавшим в течение многих лет говорили, что все было не так, сексуальной эксплуатации не было ни разу, это всего лишь сон, выплеск их плохой фантазии, способ сделаться значимой и сделать родителей «козлами отпущения». Потребность идеализировать отца и обесценивать происходящее очень наглядно показана, в частности, в отчете, который Армстронг приводит в своей книге «Поцелуй папочку на ночь». Таковы письма Аннабель, молодой девушки, которая была крайне сексуализирована в раннем возрасте и выросла с безумной системой ценностей. Несмотря на то, что она подвергалась сексуальному насилию с пяти лет и участвовала во всевозможных порнографических действиях, она пишет: «Это было всегда красиво и замечательно – за исключением одного раза, и об этом папа позже очень жалел». Вся переписка является ярким примером того, как человек может отдаваться иллюзиям и самообману, чтобы справиться с ситуацией.