— Садись, сейчас мы с тобой прокатимся.

Она откинула одеяло.

— Я сам сяду, сам, — сказал я.

— Нет, я подниму тебя, — возразила она. — Разве ты не хочешь, чтобы я тебя обняла?

Я быстро оглянулся на Энгуса и Мика — слышали ли они эти слова.

— Чего ты ждешь? — крикнул мне Мик. — Ведь лучшего барашка-подманка на свете не сыскать. Поторапливайся.

Она подняла меня и несколько секунд подержала на руках, улыбаясь мне.

— Я ведь не барашек-подманок, правда?

— Нет, — ответил я, не зная, что подманком на бойнях называют барана-предателя, приученного водить овец, предназначенных на убой, в загоны, где их режут.

Она положила меня на холодный плоский верх тележки и покрыла одеялом.

— Поехали! — весело воскликнула она.

— Держи хвост трубой! — подбодрил меня Энгус. — Скоро вернешься к нам.

— Да, да, проснешься в своей собственной тепленькой постельке, — сказала сиделка Конрад.

— Желаю удачи! — крикнул Мик.

Пьяница приподнялся на локте и, когда мы проезжали мимо его кровати, хриплым голосом сказал:

— Спасибо за яйца, дружище. — И затем чуть погромче добавил: — Молодчина!

Сиделка Конрад покатила тележку по длинному коридору и через стеклянные двери вкатила ее в зал, посередине которого стоял высокий стол на тонких белых ножках.

Сестра Купер и еще одна сиделка стояли у скамьи, на которой лежали на белой салфетке стальные инструменты.

— Вот мы и приехали, — сказала сестра; она подошла ко мне и погладила меня по голове.

Я посмотрел ей в глаза, ища в них поддержки и ободрения.

— Боишься? — спросила она.

— Да.

— Глупышка, бояться нечего. Через минуту ты уснешь, а немного погодя проснешься в своей кроватке.

Я не понимал, как это могло быть. Я был уверен, что сразу проснусь, как только до меня дотронутся. Мне казалось, что они меня просто обманывают и я вовсе не проснусь в своей кроватке, а, наоборот, со мной случится что-то страшное. Но сиделке Конрад я верил.

— Я не боюсь, — сказал я сестре.

— Я это знаю, — сказала она мне на ухо и, перенеся меня на стол, положила мне под голову маленькую подушечку. — Теперь не двигайся, а то скатишься вниз.

В это время быстрым шагом вошел доктор Робертсон; массируя свои пальцы, он улыбался мне.

«Брысь, брысь, черный кот!» Ты ведь эту песенку поешь?

Он погладил меня по голове и отвернулся.

— Беговые дрожки и черные кошки, — бормотал он, пока одна из сиделок помогала ему надеть белый халат. — Беговые дрожки и черные кошки. Ну ладно!

Вошел доктор Кларк, седоволосый, с узкими губами.

Муниципалитет так и не засыпал яму у ворот, — говорил он в то время, как сиделка подавала ему халат. — Не понимаю… ни на чье слово нельзя полагаться… Халат, кажется, слишком велик. Нет, это все-таки мой.

Я уставился на белый потолок и думал о луже, которая всегда появлялась у наших ворот после дождя. Мне нетрудно было ее перепрыгнуть, но Мэри этого не могла. Я же мог перепрыгнуть через любую лужу.

Доктор Кларк подошел к моему изголовью и стоял там, держа над моим носом белую подушечку, похожую на ракушку.

По знаку доктора Робертсона он напитал подушечку жидкостью из маленькой синей бутылочки, и, когда я сделал вдох, я едва не задохнулся. Я вертел головой из стороны в сторону, но он продолжал держать подушечку над моим носом, и я увидел разноцветные огни, потом вокруг сгустились облака, и, окутанный ими, я поплыл неведомо куда.

Я проснулся не в своей постели, как обещали мне сестра Купер и сиделка Конрад. Я пытался пробиться сквозь туман, сквозь мир, где все кружилось, — и не мог понять, где я, но вдруг на минуту сознание прояснилось, и я увидел над собой потолок операционной. Немного спустя я разглядел лицо сестры. Она мне что-то говорила, но я не мог ее расслышать; минуту погодя мне это удалось.

Она говорила:

— Проснись.

Несколько мгновений я пролежал тихо, потом вспомнил все, что произошло, и почувствовал, что меня надули.

— Я вовсе не в кровати, как вы говорили, — прошептал я.

— Нет, ты проснулся раньше, чем тебя туда отвезли, — объяснила сестра. — Ты совсем не должен шевелиться, ни чуточки, — продолжала она. — Гипс на ноге еще мокрый.

И тут я ощутил тяжесть своей ноги и каменную хватку гипса на бедрах.

— Лежи спокойно, — сказала она. — Я выйду на минутку. Приглядите за ним, сиделка, — обратилась она к сиделке Конрад, раскладывавшей инструменты по стеклянным ящикам.

Сиделка Конрад подошла ко мне.

— Ну, как себя чувствует мой мальчик? — спросила она.

Ее лицо показалось мне очень красивым. Мне нравились ее пухлые щеки, похожие на наливные яблоки, смешливые маленькие глазки, прятавшиеся под густыми темными бровями и длинными ресницами. Я хотел, чтобы она посидела со мной, не отходила от меня. Я хотел подарить ей двуколку и лошадь. Но мне было плохо, я испытывал какую-то робость и не мог сказать ей всего этого.

— Не надо двигаться, ладно? — предупредила она меня.

— Я, кажется, немного пошевелил пальцами ноги.

Чем больше меня предостерегали, что нельзя двигаться, тем сильней мне хотелось это сделать, главным образом для того, чтобы выяснить, что после этого произойдет. Надо было проверить, могу ли я двигаться, а потом уже я буду лежать спокойно.

— Нельзя шевелить даже пальцами, — сказала сиделка.

— Больше не буду, — обещал я.

Меня продержали на операционном столе до обеда, а затем осторожно подкатили к моей кровати, где была установлена стальная рама, поддерживавшая одеяло высоко над моими ногами и мешавшая мне видеть Мика, который лежал напротив.

Это был день посещении. В палату один за другим входили родственники и друзья больных, нагруженные пакетами. Смущенные присутствием стольких больных, они торопливо пробирались мимо кроватей, не спуская взгляда с тех, кого пришли навестить. Последние тоже чувствовали себя неловко. Они глядели в сторону, делая вид, что не замечают своих посетителей, пока те не оказывались у самой кровати.

У больных, которые не имели друзей или родственников, тоже не было недостатка в посетителях. К ним приходили то молодая девушка из «Армии спасения», то священник или проповедник и, конечно, неизменная мисс Форбс.

Каждый приемный день она приходила нагруженная цветами, душеспасительными брошюрами и сластями. Ей было, вероятно, лет семьдесят; она ходила с трудом, опираясь на палку. Постукивая этой палкой по кроватям больных, не обращавших на нее внимания, она говорила:

— Ну, молодой человек, надеюсь, вы выполняете предписания врача. Только так и можно выздороветь. Вот вам пирожки с коринкой. Если их хорошо прожевать, они не вызовут несварения желудка. Пищу всегда надо хорошо разжевывать.

Мне она каждый раз давала леденец.

— Они очищают грудь, — говорила она.

Теперь мисс Форбс, как обычно, остановилась у меня в ногах и ласково сказала:

— Сегодня тебе сделали операцию, не так ли? Ну, доктора знают, что делают, и я уверена, что все будет хорошо. Ну-ну, будь умницей, будь умницей…

Нога у меня болела, и мне было очень тоскливо. Я заплакал.

Она встревожилась: быстро подошла к моему изголовью и растерянно остановилась — ей хотелось меня успокоить, но она не знала, как это сделать.

— Бог поможет тебе перенести страдания, — произнесла она убежденно. — Вот в этом ты найдешь утешение.

Она вынула из своей сумки несколько книжечек и дала мне одну.

— На, почитай, будь умницей.

Она коснулась моей руки и все с тем же растерянным видом пошла дальше, несколько раз оглянувшись на меня.

Я принялся рассматривать книжечку, которую держал в руке, — мне все казалось, что в ней скрыто какое-то волшебство, какой-то знак господень, божественное откровение, благодаря которому я восстану с одра, как Лазарь, и начну ходить.

Книжечка была озаглавлена «Отчего вы печалуетесь?» и начиналась словами: «Если в жизни своей вы чуждаетесь бога, печаль ваша не напрасна. Мысль о смерти и о грядущем суде не напрасно печалит вас. Если это так, то дай бог, чтобы ваша печаль все возрастала, пока наконец вы не найдете успокоения в Иисусе».