— Какой сок нести? — спрашивает Володька.

— А ты угадай.

Братишка смотрит на меня и хмурится, пытаясь прочесть моё желание. Я усиленно думаю о груше, и Володька сияет.

— Ты хочешь грушёвый сок.

— В точку! — восклицаю. — Это что же, ты как бы мои мысли читаешь?

— Даже близко не похоже, — мотает головой Володька. — Если бы мы читали мысли друг друга и каждого природного объекта, представляешь, какой гул стоял бы? Просто все чувства имеют окраску. Ну или сияют, можно сказать. Например, если ты злишься, то излучаешь злость. Я попадаю в его поле и чувствую. Хотя, если ты будешь хотя бы на первом этаже, то вряд ли почувствую. Правда, есть такая фишка, как слияние сознания. Типа того, что мы вчера делали на четвёртом уровне. Тогда мы сможем действительно читать мысли друг друга, даже думать синхронно. И пускай я буду тут, а ты в Америке.

— Можно так всем зелёным детям соединиться, — говорю, но Володька тут же отвечает:

— Ни в коем случае. Мы бы померли от вечной какофонии других мыслей. Хоть мы и будем единым целым, мелкие потребности у всех свои. Я буду слышать, даже если какой-нибудь зелёный Джордж в Англии какать пойдёт. Оно мне надо?

Я покатываюсь со смеху. Володька улыбается.

— Так значит, грушевый? — уточняет он.

— Ага, — киваю.

До разрушения моего мира остаются считанные минуты.

Звонит телефон.

Володька не успевает и до двери дойти. Как странно. Кто может позвонить мне сюда, кроме Володьки? Номер мне неизвестен.

Я включаю связь и слышу голос дедушки. Его тон уже пугает меня. Он плачет. Не просто плачет, а рыдает взахлёб. А потом говорит эти слова:

— Никитушка, мамка твоя умерла.

Это странное чувство. Эта гадская гнусная надежда, которая до последнего верила в моё спасение, когда я дрейфовал на Круге. Если бы не она, люди принимали бы новости как данное, но из-за этой поганой тётки, любящей умирать в полном одиночестве, мы отказываемся верить даже в самые явные факты. И где-то на подкорке сознания я всё ещё думаю, что здесь какая-то неправда. Жестокий розыгрыш дедушки, ошибка в информации.

— Чего? — Я начинаю задыхаться. Володька застывает у двери. Его лицо бледнеет. Губы поджимаются.

— Молния в столб ударила, — захлёбывается дед, что я едва различаю его слова. — Актовый зал весь загорелся. Детишек она спасала, а сама сгорела.

Я плачу, и не могу ничего ответить. Всхлипы перекрывают слова.

— Возвращайся домой, Никитушка.

— Я… еду… — еле выдавливаю я, и разговор прерывается.

Я стою посреди чердачной комнаты, на вытянутой руке телефон, ноги дрожат. Я просто плачу. Рыдаю. Ничего нет, ни Володьки, не чердака, ни этой планеты. Может, я всё ещё в море, умираю и теперь брежу этими видениями? В голове пустота, лишь огромное горе, съевшее все мысли.

Володька медленно подходит ко мне. Я вижу слёзы на его щеках. Он уже понял, что моя мама умерла? Или плачет потому, что моя печаль передаётся ему? Братишка обнимает меня.

Братишка?

Я сжимаю губы и отталкиваю Володьку.

— Что??? Это??? Такое??? — мой крик срывается на визг.

— Я… мне жалко… — тихо произносит Володька.

— Разве молния — не явление Природы??? — кричу я. — Почему она так делает??? Я — её ребёнок, а она… Каштан говорил, что если бы люди могли слышать, они предупредили бы кораблекрушение и не послали бы яхту в море!!! Почему я не услышал приближение грозы??? Почему молния ударила??? Почему Природа позволила этому случиться???

— Если это произошло, — заикается Володька. — Значит…

— О нееееет, — я подскакиваю к Володьке, хватаю его за ворот рубашки и заношу кулак с сотовым телефоном. — Если ты скажешь, что так было нужно Природе, я клянусь, я сломаю тебе нос! — ненавистно шиплю. Сущность Володьки бьётся в страхе. Он растерян. Он не знает что сказать. — Я буду бить тебя, пока не убью! — угрожаю я. — Чего молчишь???

— Боюсь, — честно произносит Володька.

Я борюсь с жутким желанием ударить его. Но потом отпускаю, поднимаю голову и кричу. Я хочу, чтобы меня услышала Природа, услышал весь Космос. И поняли, как я их ненавижу.

А через секунду я снова возвращаюсь в этот мир. Тот же чердак, Володька, сжавшийся у стены в комочек, тусклая лампа под потолком, поделка…

Я хватаю Володькину миниатюру за угол и с рёвом толкаю в сторону. Маленький склон летит на пол, деревья разлетаются, пластилиновые холмы рушатся. Я слышу полный пустоты крик Володьки. Пусть он теперь тоже знает, что такое смерть. Хотя никакая разрушенная поделка не сравнится с моим горем.

Я вижу безнадёжный взгляд Володьки, прикованный к разрушенной поделке, слышу его желание умереть, но уже несусь к двери, слетаю по ступенькам, чуть не сбивая с ног удивлённую тётю Свету.

Обратная дорога запоминается мне серым пятном и пустотой в голове. Велосипед я бросаю на газон и влетаю в дом. Я всё это время не перестаю плакать. На кухне меня встречают дед и бабушка. Тоже плачут. Завидев меня, бабушка бросается и обнимает. Я едва успеваю снять кепку и бросить на бензопилу у двери.

— Никитушка. Никитушка. Никитушка, — только и говорит она. И наши рыдания сливаются в унисон.

— Это может быть ошибкой? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает дед пустым голосом из глубины кухни. — Там много народу полегло. И дети. И твоя мамка. Крышей горящей накрыло.

Бабушка отпускает меня, садится рядом на стул и начинает выть новую панихиду. А дедушка смотрит в пустоту и бурчит:

— Как же это несправедливо, когда дети уходят вперёд меня. Уж лучше бы Бог меня забрал. Это же… Это вот такая твоя Природа жестокая, Никитушка.

Я чувствую себя самым виноватым человеком на земле, и снова плачу, оглядываясь по сторонам, будто ищу поддержку. А потом мой взгляд падает на бензопилу слева, и плач внезапно прерывается.

Если в первом акте появляется ружьё, в последнем оно должно выстрелить.

— Я знаю, кто убил мою маму! — выпаливаю я, и дедушка растерянно смотрит в мою сторону. — Он! — я тычу в окно на ствол Каштана. — Ты должен его спилить!

— Никитушка… — начинает дедушка, но я его перебиваю:

— Немедленно!!!

Мои глаза горят, руки крепко сжимаются в кулаки. Вся сущность сияет ненавистью.

— Никита, ты что такое говоришь? — жалобно стонет дед.

— Никак рассудком подвинулся, — воет бабушка.

— Он молчал! Он всё утро молчал! Он знал о грозе! — кричу я. — Он мог бы предупредить! Ты хотел спилить его утром! Так пили! Он разговаривает с Природой! И знал о грозе! Знал, что такое случится!

Я совсем не верю своим словам. Каштан и правда мог почувствовать дождь, но ни ему, ни какому другому природному существу неведомо, какие последствия принесёт удар молнии в конкретное место.

— Если ты его не спилишь сейчас же, я сделаю это! — кричу и хватаю пилу. Она очень тяжёлая, и второй её конец тут же падает на пол, но я помогаю себе второй рукой. Тащу инструмент к двери, и сильная рука дедушки ложится на моё плечо.

— Погоди, Никитушка, — говорит он, забирая у меня пилу. — Дай-ка я сам.

И в глазах дедушки я вижу колючую ненависть.

Я выбегаю следом и огибаю дом. Бабушка продолжает плакать и идёт за нами. Мелкий дождик моросит. А во мне сражается сразу тысяча противоречивых чувств. Я останавливаюсь на безопасном расстоянии и смотрю, как дедушка заводит пилу.

Вжжжжж…

С первого раза не получается. Дождик размывает слёзы на лице, капли повисли на костяшках пальцев, сжатых в кулак.

Вжжжж…

И со второго раза не заводится.

Нет. Дедуль! Не надо! Остановись! Не делай этого!

Но я молчу. Я хочу потерять всех, чтобы боль достала до самого сердца. Чтобы боль заполнила всю вселенную. Я не буду об этом жалеть.

С третьего раза пила заводится, заполняя мои уши ужасным звуком смерти. И когда дедушка прикладывает её вращающиеся зубы к коре Каштана, всё и начинается.