И то, какой он был... Ошалевший, возбужденный, податливый. Страстный... Это заводило. Костровский снижением либидо и потенции не страдал, но со случайными любовниками тоже никогда себя так не вёл — чтобы всё время хотелось драть и драть это отзывчивое тело, даже когда и хотеться ничего уже не должно было. Он вообще такого раньше ни к кому не испытывал.

И что уж греха таить, перед собой тем более, было приятно, когда его трясло вначале, и явно не от удовольствия, а он все равно покорно отдавался, страдая. Кирилл знал — причина в том, что это был он. Он не был для этого мальчика просто мужиком, он был для него всем в этот момент. А дома у него, когда глаза в глаза, бесстыдно раздвинувший ноги, ничего не соображающий... Чёрт. Минет этот... Костровский сначала думал, что Малахов спьяну такой неловкий, потом доходить начало... Но это был дико классный минет. Лучший в его жизни. Не в том смысле, нет. Просто потому, что Петька. Милый наивный Петька, влюблённый по уши. Он так смотрел. Долго, небось, зайти не решался. С готовностью получить пинка и с надеждой. Ну и с любовью, конечно, куда б он её дел так быстро... И как потом дрогнул, отшатнулся. У него было лицо человека, которого сбил грузовик. Грузовик внутри себя. Скотина ты, Костровский.

И было ещё кое-что, не последнее, но настолько обособленное, что Кирилл предпочитал сильно не задумываться. Податливость Петьки, похоже, практически не имела границ. Уже у него дома, лаская пальцами Петькину дырку перед тем, как вставить, Кирилл несколько увлекся и в какой-то момент чуть ли не всю кисть туда запихнул, мальчишка только дернулся, испуганно оглянулся через плечо и тут же опустил голову, загнанно задышав в явной попытке расслабиться, что удавалось ему совсем плохо. Кирилл сам убрал руку при виде натянутого до предела слегка побелевшего края, Малахов был совсем не готов к такому вторжению, но Костровский понял совершенно ясно, что он бы позволил в себя весь кулак впихнуть и не только это. Вообще всё бы позволил, не каждый профессионал готов на секс без оговорок. Да что там было много думать — уже то, как он безропотно позволил завалить себя в офисе на столе, как покорно и старательно сосал и подставлялся, о многом говорило.

Разумеется, Кирилл понял всё правильно — это вовсе не безмозглое блядство делало Петьку таким, это было всего лишь наивностью, влюбленностью и безграничным доверием именно к нему — чужому, в общем-то, мужику, в которого Петьку угораздило влюбиться.

Дарованная нежданно-непрошенно власть нашептывала провести пару-тройку экспериментов. Благо Кирилл не был склонен к жестоким играм, и прекрасно понимал основное — даже если он продавит Малахова, к примеру, на тройничок: чтобы Петька отсасывал тому же Ромашке, пока Кирилл будет драть его сзади, то он согласится, но это всего лишь грязь и скотство, и потом ничего уже не будет, как прежде. А главное, — стоит Костровскому поддаться, и этот шепот разрушит не только Петьку, но и его самого.

И совсем уж запредельное впечатление производила Петькина чувствительность, или талант, Кирилл затруднялся с определением. Когда он, под конец уже, разбудив Петьку среди ночи, трахал его, уложив на спину и прижимая к постели его руки, Петька кончил, как девчонка, всего лишь от движений члена внутри себя, закатив глаза и дергаясь всем телом, и Кирилл придавил его, яростно целуя и сам срываясь в преждевременный оргазм...

Разумеется, он знал, что такое бывает, но сам видел впервые.

Так что Малахов был не только забавным во всех отношениях, но и сокровищем в некотором смысле, что многое сулило, но существовало одно «но», дурацкое, и тем не менее.

Тогда под утро, глядя на спящего рядом Петьку, тёплого, расслабленного, тяжелого, испытывая щемящую нежность, он думал о том, что, похоже, опять попал. А становиться уязвимым не хотелось, он просто не мог себе этого позволить, никогда больше, никогда. И он просто ушёл. Можно сказать, сбежал. Решил оставить всё, как есть. Может, ещё присмотреться, попытаться понять. А теперь вот сбегает Петька.

В общем, надо было что-то думать. Здравомыслие нашептывало подписать и пусть всё так и остается: «Ты даже не знаешь его... А он тебя. А когда узнает... К тому же тебе почти тридцать пять, а ему двадцать три».

Он взял ручку и быстро, не раздумывая больше, подписал.

Тридцать первого Петя встал попозже, лениво поубирал, стараясь ни о чём не думать. И это почти получалось — он чувствовал себя словно отупевшим, пришибленным, это походило на анестезию у стоматолога.

Собрался в магазин — есть не хотелось, но надо было что-то прикупить — вдруг потом захочется? К тому же, Новый год. Звонил Колян, звал на вечерину, звонила Анжела, уговаривала встречать с ними. Звонили Серега и Пашка, два брата-акробата, универские дружбаны, звали в клуб. Он всем неопределенно отвечал, что подумает.

Ольчик звонила, орала, ругалась, а потом вдруг разревелась, и Петя, совершенно офигев от этого, чувствуя себя виноватым, сбивчиво утешал и оправдывался. Но это было приятно — о нём так переживали, не почему-то, а по доброте душевной. Даже слёзы навернулись.

Блядь, он теперь будет по каждому поводу раскисать?..

Было тошно и грустно сознавать себя таким слабым, несчастным и потерянным. И хорошо всё-таки, что всё так и закончилось, не начавшись. Хватило одной ночи, чтобы глупый Петя почти сломался, а что было бы, если бы всё это затянулось, а потом Костровский бросил бы его?.. Так что всё к лучшему, нечего ныть. Тогда почему, почему же так болит?..

«Пройдёт, — мрачно думал он, одеваясь и выходя из дома. — Пройдёт. Всё проходит.»

В гипермаркете он накупил всякой всячины, даже бутылку «Джека Дэниэлса». Не шампанское же пить в одиночестве, шипучку праздничную, какой уж тут праздник...

Петя мысленно встряхнулся и купил газету с объявлениями — надо было поскорее искать новую работу, деньги всегда быстро заканчиваются, если дохода нет. Вокруг сияли гирлянды и мишура, отовсюду доносились электронно-лубочные «Джингл Бэлз» и подобные весёлые мелодии. Вдруг откуда-то долетело «You think you're a man» из «квиров»*, непонятно каким ветром принесенное. В тему, блядь. Не иначе как приветствие ноосферы персонально Пете.

Захотелось послать все к черту, вообще. И ещё захотелось елку, чтоб хвоей пахло. И Петя купил. Но не ёлку, а сосну, он не любил елки — они не так пахли и выглядели лысо.

Дома она смотрелась уютно. В кладовке должны были быть ёлочные игрушки, но он хотел только новое, поэтому прикупил ещё и большой набор красных шаров и большущую гирлянду. Получилось красиво. Ёлочка определенно преображала скромное жилище.

Ремонт Петя доделать не успел, и хороши были только ванная с туалетом, да кухня. И теперь не доделает долго, видимо — где он ещё найдет работу с такой зарплатой. Остальное было почти, как при бабуле. Ну, разве кровать в спальне новая. Кровать... Петя зажмурился, потом включил телевизор. Там был Галкин, как и в прошлый Новый год, почти по всем российским каналам. Но смешил.

Он сам не заметил, как заснул.

Звонок заставил заполошено вскинуться.

Ничего не соображая со сна, он распахнул дверь.

Вот это было неожиданно.

— Можно войти? — вежливо поинтересовался Кирилл. Петя посторонился. Красивый донельзя, солидный Костровский шагнул в его маленькую квартирку, где сразу стало тесно.

Петя не мог понять, что он чувствует вообще. Ошарашенность, да. И тоску, и болезненное «это» в груди. А ещё радость, что ли?.. Дожился — он радуется мужику, который послал его, а теперь зачем-то припёрся, жесть...

Кирилл направился в комнату, и Петю снова немного накрыло, когда тот проходил мимо него, застывшего, как стойкий оловянный влюблённый дурак, и на сей раз это было ещё более мучительно. Вспомнилось название фильма — «На грани нервного срыва», или нет, — «Женщины на грани нервного срыва», точно. Боже, опять женщины. И Петя — женщина. Он подумал, как он выглядит со стороны — сонный, взъерошенный, отёчный, небось. Приглаживая волосы, поплелся следом.