Остаток дня он просидел бледный и слабый, виделось всё, как в тумане. С облегчением вышел из здания в вечерний морозный воздух, шёл несколько остановок пешком, пока не устал смертельно, а тогда спустился в метро и поехал домой.

Дома, едва избавившись от верхней одежды, толком не раздеваясь, лёг в кровать, пытаясь согреться — до костей продирал странный внутренний озноб, и сам не заметил, как уснул. Проснулся в десять вечера, и в первое мгновение всё было как обычно, а потом на Петю навалилась реальность, он вспомнил весь этот ужасный день, и противно заныло в груди. Как будто оттуда сначала сердце вынули, а потом на это место положили тяжеленный кирпич.

Он поплёлся в душ, где долго стоял под тёплой водой. Вдруг вспомнилось, как Костровский трахал его на столе, и было больно, и как он нежно поцеловал его между лопаток, и Петя сразу же всё простил за эту нежность. И как потом, дома, на этой кровати, Кирилл жадно смотрел ему в глаза и двигался в нём, и Петя готов был поклясться, что в этот момент он тоже любил Петю, не меньше, чем тот его...

И тут же, следом, — как он корчился после визита в кабинет Костровского, и как очень быстро ушло чувство уязвленного самолюбия, и стыдно больше не было, совсем, ни за что, осталась только боль, потому что это оказалось правдой — любовь стыда не ведает, и эта боль с тех пор ворочалась внутри, разрастаясь, она была одновременно горячей и леденящей.

Невыносимо.

Губы вдруг задрожали, и он никак не мог прекратить это, это было как судорога, и когда горячие слёзы подкатили к глазам, Петя разрыдался, садясь на колени.

Он плакал горько, жалко и некрасиво, вздрагивая всем телом и захлёбываясь, и слёзы смешивались с водой, льющейся сверху...

Но облегчения почему-то не было, только тупая усталость, которую постепенно сменило чувство неловкости, и ещё отвращения к себе. Он словно видел теперь себя со стороны, и этот сторонний Петя смотрел с насмешкой, как бы презрительно кривясь:

«Блядь, что за цирк! Встань, тряпка, не смеши, а?» И всё на фоне выматывающей тоскливой тяжести в груди. Шиза, не иначе. И он не помнил, когда в последний раз так ревел. Когда он вообще плакал.

Петя попытался встать, но ноги затекли и не слушались. Это было уже слишком.

Выбравшись наконец из душа, полностью опустошенный, он едва добрёл до кровати, как свалился и мгновенно заснул.

Утром был мрачен, но уже почти не страдал. Вчерашнее вспоминалось смутно, милосердная память словно не давала всмотреться, сосредоточиться, всё время соскальзывая. Вообще, в рассудительном утреннем свете, по-зимнему скудном, всё виделось по-другому. Ну, поимели. Так и он удовольствие получил, не надо забывать. Ну, послали. Так никто никому ничего не обещал. Словом, не из-за чего меняться в лице.

Тоже ещё, обманутая девственница.

С этими мыслями он двинул на работу. Но продержался ровно до тех пор, пока не столкнулся в коридоре с Костровским. Тот был спокоен, без обычной насмешки, с вежливым безразличием поздоровался и прошёл мимо, обдав своим запахом, от которого стало больно в груди и засаднило в горле.

Пете стало очевидно, что он ни хера не выдержит. Ни сейчас, ни через месяц ему не будет легче. Поэтому он отправился в отдел кадров, где написал заявление об увольнении по собственному.

Кадровичка, холёная шестидесятилетняя тетка, жуткая стерва, питающая искреннюю слабость к мужскому полу, участливо спросила:

— Вы хорошо подумали, Петр Константинович?

— Да, конечно, — ответил он так уверенно, что вопросы отпадали.

— Подпишите у начальника отдела, и можете отнести Леночке на подпись шефу.

Петя не стал выяснять, почему он должен куда-то идти и что-то нести и подписывать.

Он просто протянул заявление секретарше генерального, и она, на секунду оторвавшись от клавиатуры, на которой выбивала дробь сухими щелчками, мельком глянула и отдала бумагу Пете:

— Нет подписи Костровского.

— Лен, подпиши у него сама, — устало сказал Малахов. Блядь, даже не уволишься спокойно. Лена кинула короткий и острый взгляд из-под пушистых и густых ресниц на Петино осунувшееся лицо, и спросила утвердительно:

— Достал?

— Достал, — согласился Петя.— Пока, Лен.

У себя в кабинете он привёл в порядок файлы и документы, благо это было нетрудно, учитывая, сколько времени он уделял работе в последнее время. Вытряхнул из ящиков стола ненужные бумаги, их было немного, сложил в пакет, кинул туда же свою кружку, попрощался с тётками, покинул офисное здание, и выбросив пакет в урну при входе, поплёлся к метро.

Кирилл сидел в кабинете, глядя на лежащее перед ним на столе заявление Малахова и пытался решить, что теперь делать.

В последнее время в его жизни всё складывалось слишком уж удачно, а мир этот стремится к равновесию.

Со здоровьем отца всё прояснилось — ему назначили кучу кардиопрепаратов, развеяв все ипохондрические настроения, и он опять готов был горы свернуть. К тому же намечалось крупное бизнес-событие, о котором Кирилл не мог и мечтать — старый партнер в Брайтоне предложил слияние, вопрос был практически решён, после чего присутствие Кирилла в Англии могло потребоваться на неопределенный срок.

Так что история эта с перепихоном на рабочем месте, была, видимо, в противовес, выбивая из колеи своей неопределенностью.

Он предпочитал следовать принятым решениям. Но остановиться и не задирать Петьку сразу не сумел, и это уже точно было похоже на зацикленность. Приходилось признать очевидное — дурацкая игра захватила и ему нравилось уже не само действо, а его объект.

Да и не мог он ему не понравится, хватит уже. Если он тогда из-за Женьки, бывшей одноклассницы, которую встретил случайно после окончания LSBF, усомнился в своей ориентации, и решил, что он вполне сможет прожить с ней долго и счастливо. Потом, правда, всё опять стало на свои места, причём довольно безобразно.

Но тут и так уже всё на месте...

За каким чёртом он поддался тогда на уговоры Ромашки и позволил потащить себя в этот клуб — непонятно. «Фомальгаут» был довольно-таки приличным заведением, со своей гей-тусовкой, хотя это нигде не указывалось и не бросалось в глаза. И он совсем не удивился, увидев там своего менеджера. Что Петя, мягко говоря, не совсем натурал, видно было сразу.

Костровскому, по крайней мере, было видно.

Он не ушел немедленно после разборки, которую затеял Ромашка, когда Кирилл отверг его идиотскую идею прощального отсоса в клубном туалете, и стоял, глядя с галереи, как его менеджер, изгибаясь, плавно крутит задом и трётся о своего дружка. Алкогольная раскованность не сделала Петьку пошлым и отвратительным, наоборот — то, что было заметно наметанному внимательному взгляду Костровского, вдруг стало очевидным для всех — сексуальность, пластика, чувство ритма. Это всё могло быть только врожденным, и оттого казалось ещё более совершенным.

В тот момент он отчетливо понял, что собирается-таки сделать это — пойти на поводу у своих желаний и натянуть эту сучку, подчинённый он там или нет, вопрос времени.

И когда тот повеселил его сначала откровениями в курилке, а потом пришёл, нарываясь на приключения, извиняться, то оставалось только взять его, тёпленького.

К слову сказать, голый, тот приятно удивил — под белой кожей переливались тонкие красивые мышцы, он был не тощим, а скорее тонкокостным . Красивым оказался Петька, что уж. И в этом не разочаровал.

«Фомальгаут», да дружок этот, шпала белобрысая... Ну кто мог подумать, что Петька окажется совсем невинным! Чёрт... Кирилл бы тогда не спешил, считая его доступным шлюховатым развлечением, может присматривался бы ещё. Хотя он во всех смыслах поспешил, во втором аспекте вообще как скотина себя повел. Но сдерживаться, не рвануть его на себя сразу, было нереально.

Костровский со спокойной насмешкой относился к эфемерной мужской девственности, само понятие — абсурдно и смешно. Но быть первым в чем либо, тем более в сексе, знать, что до тебя это никому не позволялось, это грело абсолютное большинство мужиков, что уж кривиться саркастически.