Это был мой первый приступ.

Я часто и охотно заставлял героев моих сценариев — и в первую очередь героинь — в соответствующих случаях эффектно падать в обморок, но для меня самого это было абсолютно новое и захватывающее ощущение. Даже больше: это было самое прекрасное ощущение в моей жизни.

Мой первый обморок своим совершенством, безмятежным состоянием мира и беззаботного душевного спокойствия не мог сравниться ни с одним другим ощущением, которые я испытывал. Если есть рай, то я был в раю, и если смерть хоть немного так же чудесна, как обморок, который со мной случился, тогда мои последние часы будут полны ожидания и станут самыми счастливыми в моей жизни.

Не было никаких снов, никаких лиц, надо мной не проносились в замедленной съемке значимые события прошлого. Я не слышал никаких голосов и никакой музыки. У меня не было никаких кошмаров, никакого состояния подавленности.

У меня было состояние мира. Состояние полного блаженного мира, о котором, насколько я помню, в Библии упоминается чаще всего. Мира, который окружил меня со всех сторон и не пропускал ко мне ничего, что могло вызвать во мне ощущение тяжести или угнетения: воспоминания, осознание, бремя автоматического мыслительного процесса мозга. Вероятно, это то чувство, которое стремятся ощутить люди, нюхающие кокаин или курящие гашиш, люди, обреченные на зависимость от наркотиков; вероятно, это такое состояние, которое они оберегают и хранят как тайное сокровище. Если это так, тогда я могу понять их — всех тех, кто подделывает рецепты и становится вором, тех, кто покидает свои семьи и спускается в грязные подвалы, чтобы унизить себя, — их всех я теперь могу понять, если они тоскуют по этому состоянию умиротворенности, по этому счастливому состоянию избавления, которое оно приносит. После моего обморока я стал их братом, я чувствую так же как и они, и я с тоской вспоминаю мгновения моей величайшей слабости, как с тоской вспоминаю о счастье моего давно ушедшего и давно забытого радостного детства. Я не знаю, все ли обмороки у всех ли людей так чудесны — но мой был таким. И поэтому я ожидаю смерть почти с нетерпением, в надежде, что она хоть немного похожа на него. Тогда — непосредственно перед тем, как я очнулся, — в течение короткого сумасшедшего момента у меня было ощущение, что она меня уже настигла, что я уже нахожусь в ее владениях. Но это было заблуждение. Сразу же после этого мое сознание вернулось, и ворота рая закрылись за мной. Я всего лишь побывал там в гостях.

Я лежал на белой кровати в большой белой комнате. В этой комнате все было белым. Стены, мебель, шторы, двери. И даже человек, который сидел на моей кровати и наблюдал за мной, когда я открыл глаза, был белым. На нем был белый халат, и у него были белые волосы.

Я долго молча смотрел на него. Затем мой взгляд скользнул по помещению к окну. На улице светило солнце. Свет больно ударил мне в глаза, и я отвернулся.

— Головные боли? — спросил человек.

— Да.

— Боль в глазах?

— Да.

— Гм, — сказал он. Затем улыбнулся. — Мистер Чендлер?

— Да.

— Моя фамилия Ойленглас.

— Очень приятно, — сказал я. Потом я наконец вспомнил, что хотел спросить: — Где я?

— В «Золотом кресте».

— В бо… бл… би… — Я испуганно замолчал. Я хотел сказать «в больнице», но не мог выговорить это слово.

Ойленглас взглянул на меня:

— Простите?

— В бо… бо… бо… — Я потел, в висках у меня шумело, я чуть не плакал: я лежал здесь, бедный лепечущий идиот, который не мог выговорить слово «больница»! Господи, что со мной случилось?!

— Вы не можете выговорить слово? — спросил Ойленглас. Я ненавидел его за этот глупый вопрос.

Я потряс головой.

— Но вы знаете, что вы хотите сказать?

Я кивнул.

— Попытайтесь еще раз!

Я попробовал еще раз. Это было ужасно, у меня на глазах выступили слезы.

— Помогите же мне! — закричал я.

— «В больнице», мистер Чендлер, — спокойно и дружелюбно сказал Ойленглас.

После этого я наконец-то смог выговорить это слово, что было просто физическим наслаждением:

— В больнице!

— Ну вот, — сказал Ойленглас.

— Что это означает?

— Простите?

— Что это такое, что сдерживает меня, что мешает мне выговаривать слова?

— Это пройдет, мистер Чендлер.

— Я хочу знать, что это!

— Это называется литеральная парафазия, — с готовностью сказал он. Он распознал во мне интеллектуала. Интеллектуалам необходимо всегда все разъяснять. Если затем он сочтет, что все понял, он почувствует облегчение. — Ваш мозг сбит с толку. Какой-то мускул в речевом центре раздражен и не может правильно функционировать. Раздражение утихнет. Это все, мистер Чендлер.

— Ага, — сказал я. Я считал, что все понял. Я почувствовал облегчение. Теперь я видел его лицо лучше. Мои глаза, которые сначала были подернуты пеленой, опять функционировали безупречно. Ойленглас носил сильные очки, и у него было узкое загорелое лицо ученого.

— Вы пережили небольшой несчастный случай. Вас привезли сюда, к профессору Вогту. Я его ассистент.

— Вогт? — Я смутно помнил это имя. — Хирург?

— Да.

— Что это значит? — Я приподнялся. — Почему я здесь?

— Для обследования. — Он опять уложил меня на подушку.

— Кто привез меня сюда?

— Ваша жена, мистер Чендлер.

— Так, — сказал я. Потом я немного помолчал, раздумывая. Я пытался вспомнить. Но пока все события были стерты из памяти.

— Сначала вы прибыли на станцию неотложной помощи, — сказал Ойленглас. — Затем известили вашу жену, и она велела перевезти вас в клинику.

— Когда это было?

— Вчера.

Неожиданно я почувствовал, что на меня опять мощной волной накатываются все жизненные бедствия и невзгоды. Я закрыл глаза.

— Какой сегодня день?

— Понедельник.

— А который час?

— Что-то около обеда.

— Этого не может быть! Я точно помню… — начал я, но осекся. Я ничего не помнил.

— Вчера около пяти часов вас доставили на станцию неотложной помощи. Вы были без сознания, мистер Чендлер. И достаточно долго.

— А потом?

— Мы дали вам снотворное, чтобы сделать ваш переезд в клинику приятнее.

Теперь блеснула искра воспоминания.

— Ио… Ио… Ио… — начал я. Опять! Я не мог выговорить ее имя! Господи, думал я, господи!

— Что, простите? — Ойленглас изучающе смотрел на меня.

— Ничего. Где меня нашли?

— В саду дома на Романштрассе, сто двадцать семь, — сказал он. — Я думаю, вы были там по служебным делам.

— Да, — сказал я. — У моей секретарши. Я пишу сценарий. — Я подумал и затем добавил: — Я должен был продиктовать ей две новые сцены.

— Она уже была здесь, — сказал Ойленглас.

— Кто? — спросил я с недоверием.

— Госпожа Иоланта Каспари, — ответил он. — Это же имя вашей секретарши, не так ли?

— Да, — сказал я. — Когда она была здесь?

— Сегодня утром. Цветы от нее. — Он показал на столик около кровати. Там стоял телефон, а около телефона — две цветочные вазы. В одной были красные гладиолусы, в другой — мальвы. Ойленглас показал на мальвы.

— Гладиолусы от вашей жены, — сказал он и опять взглянул на меня. У меня было чувство, что он улыбается.

— Чему вы улыбаетесь? — строго спросил я.

Он, не понимая, посмотрел на меня:

— Прошу прощения, мистер Чендлер?

— Я спросил, почему вы улыбаетесь. Что здесь смешного?

— Вы нервничаете, мистер Чендлер. Я не улыбался.

— Так, — отрезвленно сказал я. Вероятно, он действительно не улыбался. Я нервничал. — Извините меня.

— Конечно, мистер Чендлер. Вы прекрасно говорите по-немецки.

— Мои дед и бабушка были немцами. В нашей семье немецкий был вторым языком.

— Вот как! — Теперь он действительно улыбался. Но это была дружелюбная улыбка врача. — Обе дамы придут еще, — пояснил он. — Ваша жена — сразу же, как только мы сообщим ей о вашем пробуждении, а госпожа Каспари — после обеда.