писал тогда так:

Хозяева — герои Киплинга — Бутылкой виски день встречают. И кажется, что

кровь средь кип легла Печатью на пакеты чая.

Однажды к нам приехали в гости поэты — студенты Литинститута Винокуров,

Ваншенкнн, Солоухин, Гана-бин, Кафанов, еще совсем молодые, но уже прошедшие

фронтовую школу. Нечего и говорить, как я был горд выступать со своими стихами

вместе с настоящими поэтами.

Второе военное поколение, которое они представляли, внесло много нового в нашу

поэзию и отстояло ли

7

рнзм, от которого некоторые более старшие поэты начали уходить в сторону

риторики. Написанные впоследствии негромкие лирические стихи «Мальчишка» Ван-

щенкина и «Гамлет» Винокурова произвели па меня впечатление разорвавшейся

бомбы.

«Багрицкого любишь?» — спросил меня после выступления в Доме пионеров

Винокуров. Я ему сразу стал читать: «Мы ржавые листья на ржавых дубах...». Левая

бровь юного мэтра удивленно полезла вверх. Мы подружились, несмотря на заметную

тогда разницу в возрасте и опыте.

На всю жизнь благодарен я поэту Андрею Досталю. Более трех лет он почти

ежедневно занимался со мной в литературной консультации издательства «Молодая

гвардия». Андрей Досталь открыл для меня Леонида Мартынова, в чью неповторимую

интонацию — «Вы ночевали на цветочных клумбах?» —я сразу влюбился.

В 1949 году мне снова повезло, когда в газете «Советский спорт» я встретился с

журналистом и поэтом Николаем Тарасовым. Он не только напечатал мои первые

стихи, но и просиживал со мной долгие часы, терпеливо объясняя, какая строчка

хорошая, какая плохая и почему. Его друзья — тогда геофизик, а ныне литературный

критик В. Барлас и журналист Л. Филатов, ныне редактор еженедельника «Футбол —

хоккей»,— тоже многому научили меня в поэзии, давая почитать из своих библиотек

редкие сборники. Теперь Твардовский уже не казался мне простоватым, а Пастернак

чрезмерно усложненным.

Мне удалось познакомиться с творчеством Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама.

Однако на стихах, которые я в то время печатал, мое расширявшееся «поэтическое

образование» совсем не сказывалось. Как читатель я опередил себя, поэта. Я в

основном подражал Кирсанову и, Когда познакомился с ним, ожидал его похвал, но

Кирсанов справедливо осудил мое подражательство.

Неоценимое влияние На меня оказала дружба с Владимиром Соколовым, который,

кстати, помог мне поступить в Литературный институт, несмотря на отсутствие

аттестата зрелости. Соколов был, безусловно, первым поэтом послевоенного

поколения, нашедшим лирическое

11

выражение своего таланта. Для меня было ясно, что Соколов блестяще знает

поэзию и вкус его не страдает групповой ограниченностью — он никогда не делит по-

этов на «традиционалистов» и «новаторов», а только на хороших и плохих. Этому он

навсегда научил меня.

В Литературном институте моя студенческая жизнь также дала мне многое для

понимания поэзии. На семинарах и в коридорах суждения о стихах друг друга были

иногда безжалостны, но всегда искренни. Именно эта безжалостная искренность моих

товарищей и помогла мне спрыгнуть с ходуль. Я написал стихи «Вагон», «Перед

встречей», и, очевидно, это было началом моей серьезной работы.

Я познакомился с замечательным, к сожалению до сих пор недооцененным поэтом

Николаем Глазковым, писавшим тогда так:

Я сам себе корежу жизнь, валяя дурака. От моря лжи до поля ржи дорога далека.

У Глазкова я учился рассвобожденности интонации. Ошарашивающее впечатление

на меня произвело открытие стихов Слуцкого. Они были, казалось, антипо-этичны, и

вместе с тем в них звучала поэзия беспощадно обнаженной жизни. Если раньше я

стремился бороться в своих стихах с «прозаизмами», то после стихов Слуцкого

старался избегать чрезмерно возвышенных «поэтизмов».

Учась в Литинституте, мы, молодые поэты, не были свободны и от взаимовлияний.

Некоторые стихи Роберта Рождественского и мои, написанные в 1953—1955 годах,

были похожи как две капли воды. Сейчас, я надеюсь, их не спутаешь: мы выбрали

разные дороги, и это естественно, как сама жизнь.

Появилась целая плеяда женщин-поэтов, среди которых, пожалуй, самыми

интересными были Ахмадулина, Мориц, Матвеева. Вернувшийся с Севера Смеляков

привез полную целомудренного романтизма поэму «Строгая любовь». С возвращением

Смелякова в поэзии стало как-то прочнее, надежнее. Начал печататься Самойлов. Его

стихи о царе Иване, «Чайная» сразу создали

12

ему устойчивую репутацию высококультурного мастера. Выли опубликованы

«Кёльнская яма», «Лошади в океане», «Давайте после драки помашем кулаками...»

Бориса Слуцкого, стихи новаторские по форме и содержанию. По всей стране запелись

выдохнутые временем песни Окуджавы. Выйдя из долгого кризиса, Луговской написал:

«Ведь та, которую я знал, не существует...», у Светлова снова пробилась его

очаровательная чистая интонация. Появилось такое масштабное произведение, как «За

далью — даль» Твардовского. Все зачитывались новой книжкой Мартынова,

«Некрасивой девочкой» Заболоцкого. Как фейерверк возник Вознесенский. Тиражи

поэтических книг стали расти, поэзия вышла на площади. Это был период расцвета

интереса к поэзии, невиданный доселе ни у нас и нигде в мире. Я горд, что мне

пришлось быть свидетелем того времени, когда стихи становились народным

событием. Справедливо было сказано: «Удивительно мощное эхо,— очевидно, такая

эпоха!»

Мощное эхо, однако, не только дает поэту большие права, но и налагает на него

большие обязанности. Воспитание поэта начинается с воспитания поэзией. Но

впоследствии, если поэт не поднимается до самовоспитания собственными

обязанностями, он катится вниз, даже несмотря на профессиональную искушенность.

Существует такая мнимо красивая фраза: «Никто никому ничего не должен». Все

должны всем, но поэт особенно.

Стать поэтом — это мужество объявить себя должником.

Поэт в долгу перед теми, кто научил его любить поэзию, ибо они дали ему чувство

смысла жизни.

Поэт в долгу перед теми поэтами, кто были до него, ибо они дали ему силу слова.

Поэт в долгу перед сегодняшними поэтами, своими товарищами по цеху, ибо их

дыхание — тот воздух, которым он дышит, и его дыхание — частица того воздуха,

которым дышат они.

Поэт в долгу перед своими читателями, современниками, ибо они надеются его

голосом сказать о времени и о себе.

Поэт в долгу перед потомками, ибо его глазами они когда-нибудь увидят нас.

9

Ощущение этой тяжелой и одновременно счастливой задолженности никогда не

покидало меня и, надеюсь, не покинет.

После Пушкина поэт вне гражданственности невозможен. Но в XIX веке так

называемый «простой народ» был далек от поэзии, хотя бы в силу своей неграмот-

ности. Сейчас, когда поэзию читают не только интеллигенты, но и рабочие, и

крестьяне, понятие гражданственности расширилось — оно как никогда подразумевает

духовные связи поэта с народом. Когда я пишу стихи лирического плана, мне всегда

хочется, чтобы они были близки многим людям, как если бы они сами написали их.

Когда работаю над вещами эпического характера, то стараюсь находить себя в тех

людях, о которых пишу. Флобер когда-то сказал: «Мадам Бовари — это я». Мог ли он

это сказать о работнице какой-нибудь французской фабрики? Конечно, нет. А я

надеюсь, что могу сказать то же самое, например, о Нюшке из моей «Братской ГЭС» и

о многих героях моих поэм и стихов: «Нюшка — это я». Гражданственность девятна-

дцатого века не могла быть такой интернационалистской, как сейчас, когда судьбы всех

стран так тесно связаны друг с другом. Поэтому я старался находить близких мне по