редко замеченным, трудом отделки и отчетливости, никогда не тащился по пятам свой

век увлекающего гения, подбирая им оброненные колосья; он шел своею дорогой один

и независим...» Сказано на все века, пока будет существовать русский язык и русская

словесность. С той поры, когда это было сказано, история преподала много новых

уроков, которыми не только не опровергла, но подтвердила бессмертные уроки русской

классики.

«Человек, рожденный с нежными чувствами, одаренны й сильным воображением,

побужденный любочести-|М, исторгается из среды народный. Восходит на лобное

Место. Все взоры на него стремятся, все ожидают с не-м рпением его произречения.

Его же ожидает плескание рук или посмеяние, горше самой смерти. Как же быть |\

посредственным?» — так определил когда-то Ради-IIH и моральную невозможность

духовной посредственно! i и для любого человека, который хочет именоваться русским

писателем. Другой наш классик — Салтыков-Щедрин— с горечью добавил: «Поэт!

Если из миросо-(ерцания своего ты выжал последние соки, то замечу: медь есть же на

свете миллионы людей, которые не на

19

писали в жизни своей ни строчки, и живут же... отчего же и тебе не последовать их

примеру?»

Итак, по нашей классике посредственность есть непозволительность, отсутствие

миросозерцания должно налагать вето на употребление чернил. Можно возразить: «Не

всем же быть гениями. Есть и честные, скромные труженики пера». По человек,

называющий себя писателем, хотя явно не может писать, уже этим нескромен. Тем

более такой человек нечестен, если он ожидает похвал и наград за эту свою

нескромность, которая иногда ханжески притворяется скромностью. Нельзя требовать

от каждого писателя, чтобы он был гением. Но следует все-таки требовать от каждого

писателя, чтобы он не был посредственностью, хотя в ряде случаев это необратимо

поздно. Посредственность чаще всего происходит от невежества. Оставим в стороне

невежество застенчивое, простодушное, незлобивое, происходящее часто не по

собственной вине. Но не простим невежества самодовольного, торжествующего,

превращающегося в нравственный лилипутизм, озлобленный на всех, кто выше

ростом. Торжествующее невежество порой неплохо мимикризируется, играя в

образованность,— у него всегда наготове хотя бы несколько цитат,— но копни

поглубже зазнавшегося неуча и увидишь, что он никогда по-настоящему ничего не

читал. Есть более опасный подвид невежества — это невежество образованное, глубоко

начитанное, но за этой начитанностью не стоит никакого миросозерцания. А при

отсутствии миросозерцания даже самые энциклопедические знания приводят опять к

тому же невежеству, цинично вооружившемуся внешней культурой. Отсутствие или

размытость миросозерцания — это тоже один из неумолимых признаков

посредственности. Отсутствие миросозерцания— опасная готовность к любым компро-

миссам. Вот что по этому поводу говорил Лесков: «Компромисс я признаю в каком

случае: если мне скажут попросить за кого-нибудь и тот, у кого я буду просить, глупый

человек, то я ему напишу — ваше превосходительство... Но в области мысли — нет и

не может быть компромиссов». Молодого писателя подстерегает множество

компромиссов, и один из первых — это компромисс со словом. Незначительность слов

расправляется даже со значительностью побуждений. «Почему язык хорош?

13

Потому, что это творение, а не сочинение...» — сказал А. Островский, создавший

целый мир на сцене прежде всего благодаря не ситуациям, а именно полнокровном у

языку своих героев. Усредненность языка неизбежно ведет к усредненности чувств,

потому что только сильными словами можно выразить сильные чувства. У настоящего

живого языка два врага — простота, которая хуже воровства, и вычурность,

маскирующая пустоту. «Простота языка не может служить исключительным и

необыкновенным признаком поэзии, но изысканность выражения всегда может

служить верным признаком отсутствия поэзии». Чеховский призыв: «Не зализывай, не

шлифуй, а будь неуклюж и дерзок»,— конечно, могут взять на вооружение любители

расхлобыстанности, готовые превратить литературу в неряшливую распустеху. Но есть

неуклюжесть от безответственности и есть неуклюжесть естественная — от

перегруженности эмоциями и мыслями, как это было, например, у Достоевского.

Достоевский писал не фразами, а замыслом. Вырванные из контекста, его фразы иногда

могут выглядеть неуклюже, но внутри замысла ложатся одна в одну. Если у Некрасова

учиться только неуклюжести его неправильных ударений, отстранив как

второстепенное его талант дерзости замысла, то даже из Некрасова можно сделать

преподавателя небрежности. Учиться у классиков только их недостаткам — занятие

малопочтенное. Лермонтов стал великим не потому, что он написал: «И Терек, прыгая,

как львица, с косматой гривой на хребте...» При помощи грамматических или

зоологических ошибок в литературу не входят. Однако сейчас среди некоторых

молодых литераторов замечается щегольство небрежностью. Попытка заниматься

высшей математикой без знания арифметики смешна. Раскованное гь языка, формы,

обновление традиций возможны только при полном овладении уже существующим

куль-Гурным наследием. В выражении «культурный писа-Гель» существует прямая

тавтология, однако во многих молодых писателях культура пробрезживает очень смут-

но, урывочно. Вместо пиршества разума — кусочничест-ио на бегу. Занятость не

оправдание. Какая занятость ми писателя может быть выше, чем писательская? Разве

мало был занят Пушкин редакторскими и прочими делами, однако они не помешали

ему блестяще знать

21

родной язык и несколько иностранных, фольклор, историю, философию,

отечественную и зарубежную литературу. Предвижу ответ: «Он был аристократом,

условия были другие...» А Горький что, тоже был аристократом? Медным подносом он

ловил отсветы луны на кухне, чтобы читать книжки, купленные на свои собственные

убогие копейки. «Если вы считаете лишним приобретение знаний для себя, чему же

тогда вы научите других?» — справедливо упрекнул умственных лентяев Короленко.

Когда иные молодые литераторы чванливо хвастаются «знанием жизни», которое,

дескать, выше «книжных знаний», они опрометчиво забывают о том, что каждая

великая книга — это спрессованное в страницах знание жизни. Противоположная

чванливость, снобистски основанная лишь на «книжных знаниях» и надменно отво-

рачивающаяся от живой, непрерывно изменяющейся действительности, тоже

справедливо осуждена классикой. «Всегда говорят, что действительность скучна, од-

нообразна: чтобы развлечь себя, прибегают к искусству, к фантазии, читают романы.

Для меня напротив: что может быть фантастичнее и неожиданнее действительности!»

(Достоевский). Действительность ежедневно воз-зывает к писателям, трагически

тоскуя о своей незапе-чатленности,— ведь, оставшись ненаписанной, она исчезает из

памяти человечества, растворяется в бездне небытия. Историческая литература есть

искупление не запечатленного современниками. Но и она основана не только на

догадках, не только на ретроспективных пророчествах, а основывается на обобщении

доставшихся по счастливому случаю крох свидетельств. Если же исчезают и эти крохи,

то тогда неминуемы провалы в истории, и совершавшиеся когда-то, но не

проанализированные трагедии угрожающе возрастают в преступно нелепой

возможности повторения. Сила литературы — это предупреждать при помощи

прошлого и настоящего будущее.

Связь этих двух знаний — знания прошлого н знания настоящего — единственная

возможность пред-знания будущего. Но великая литература выше знания. Знание