Поверь, мой милый друг, Страданье нужно нам.

20

i

Вряд ли, конечно, Баратынский распространял из-бсгновение радостей на свою

личную жизнь. Иногда в нем прорывается светящаяся ниточка понимания милых

прелестей жизни, и тогда стих звучит совсем по-пушкински:

«Не знаю» я предпочитаю Всем тем, которых знаю я.

И все-таки Баратынский останется в русской поэзии не как нечто светящееся, а как

нечто печально мерцающее. Мерцание это, однако, довольно отчетливое, а не нарочито

затуманенное. Баратынский не певец надежд, а поэт обреченности лучших упований.

Но где-то в нем сквозит попытка противодействия обреченности.

Того не приобресть, что сердцем не дано. Рок злобный к нам ревниво злобен. Одну

печаль свою, уныние одно Унылый чувствовать способен.

Для того чтобы понять истоки трагической элегичности Баратынского, не надо

забывать о том, что он переживал разгром декабристского движения и для него

будущее было повешено. В «Послании Дельвигу» Баратынский даже пытался уверить

друга в том, что он «идет вперед с надеждою веселой». Но даже этот эпитет звучит с

какой-то горькой самоиронией, и еще угор-чается, если взглянуть на дату написания —

конец 1821 года. Все мысль да мысль? Но не забудем и случайную обмолвку: «...да тут

и человек...» Когда мысль неравнодушна, когда она — во имя других, мысль ста-

новится формой чувства. Когда читаешь стихи Баратынского, то как будто

заглядываешь в дневник, где ничто не скрыто. Эта безжалостная самоосуждающая

испо-ведальность гораздо возвышенней, чем фанфаронство поэтов, считающих себя

непогрешимыми. Немучающийся человек — явление вообще неестественное. Если

человек счастлив в своей личной жизни, то столько чужих страданий еще бродит по

земле, что абсолютно быть счастливым морально преступно. У Баратынского было не-

обыкновенно развито чувство чужой несчастности, а не только своей. А говоря о себе,

он сомневался даже в собственном таланте:

Мой дар убог, и голос мой негромок...

Впрочем, дальше проявлялась сила преодоления этих сомнений:

Но я живу, и на земле мое Кому-нибудь любезно бытие...

Баратынский мог быть, впрочем, счастлив и при жизни, хотя бы потому, что у него

был такой редкий читатель, как Пушкин, ставивший его выше Парни и Батюшкова. Что

такое вообще негромкий голос? Иногда сказанное вполголоса или даже шепотом может

быть услышано очень далеко во времени, а пустопорожний грохот, который оглушает

уши сегодня, завтра бесследно растворится в Лете.

Баратынский часто боится сильных чувств, потому что опыт многих обманутостей

подсказывает ему, что «и это пройдет».

Не искушай меня без нужды Возвратом нежности твоей. Разочарованному чужды

Все оболыценья прежних дней.

Но нет-нет и пушкинская искорка вдруг просверкнет в туманно мерцающих

элегиях, доказывая, что певцу печали было противно жеманное нытье, которым до-

бивались любви у непритязательной публики поэты, занимавшиеся «шантажом

сентиментальностью».

Живи смелей, товарищ мой, Разнообразь досуг шутливый...

Баратынский умел с веселой злостью отчитать за возвышенное занудство салонных

стихотворцев:

В своих стихах он скукой дышит, Жужжаньем их наводит сон. Не говори — зачем

он пишет, Но для чего читает он?

Веселая злость переходит в беспощадную насмешку:

Отчизны враг, слуга царя,

К бичу народов, к самовластью

Какой-то адскою любовию горя,

Он не знаком с другою страстью.

Скрываясь от людей, злодействует впотьмах,

Чтобы злодействовать свободней.

Не нужно имени, оно у всех в устах,

Как имя страшное владыки преисподней.

37

21

Ставя выше всего мысль, он и презирал более всего антимысль — то есть, попросту

говоря, глупость. Бара-тьщский не находил глупость только смешной, а справедливо

считал ее социально опасной:

Как сладить с глупостью глупца! Ему впопад не скажешь слова. Другого проще он с

лица, Но мудреней в житье другого. Он всем превратно поражен, И все навыворот он

видит, И бестолково любит он, И бестолково ненавидит.

Подражания в те времена не считались большим грехом — ими даже кокетничали.

Когда Пушкин в скобках писал «Подражание», то это не было кокетством, а данью

уважения или иногда самозащитой. Но развелось невесть сколько поэтов, просто-

напросто подворовывающих, да еще и без признаний в этом. Их муза, по афо-

ристичному выражению Баратынского:

Подобна нищей развращенной, Молящей лепты незаконной С чужим ребенком на

руках...

За редким исключением Пушкина, Дельвига, читатели одаряли поэзию

Баратынского лишь на ходу, да и то «небрежной похвалой». Но сила «лица необщего

выраженья» Баратынского такова, что его ни с чьим не спутаешь. Пророческим

оказалось стихотворение «Последний поэт»:

Век шествует своим путем железным.

Творчество больших поэтов всегда предупреждение не только современникам, но и

потомкам, через головы поэтов и правительств.

Иногда Баратынского называли патрицием от поэзии, приписывали ему эстетскую

поэзию, оторванную от народных нужд. Это неправда. Ему не по характеру было

заниматься политической борьбой, но разве честная литература не является всегда

борьбой во имя народа, даже если сам поэт не занимается громогласными заявлениями

об этом?

Строки:

Не подражай своеобразью, гений И собственным величием велик —

22

имеют отношение не только к искусству. Почти все мы с детства заражены жаждой

подражания кому-то, причем подражаем не только хорошему, но и плохому, если это

плохое чем-то заманчиво. А подражать вообще никому и ничему не нужно. Самого себя

надо искать не внутри других людей, а внутри самого себя. Если бы Баратынский искал

себя в Пушкине, он бы не стал Баратынским. Он предпочел найти себя в себе. Зажег

свой собственный, а не заемный фонарь, спустился внутрь своей души, огляделся и

сказал как бы никому и в то же время всем:

...да тут и человек...

1974

ЗА ВЕЛИКОЕ ДЕЛО ЛЮБВИ

у

с так давно в поселке на Колыме я увидел на заборе местного стадиона зазыва-

ющую игривую надпись, порожденную бестактным вдохновением районного

импровизатора: «Спортсменом можешь ты не быть, но физкультурником — обязан!»

Меня горько поразило это беззастенчиво фривольное обращение с глубоко

выстраданными строчками — частью того духовного наследия, о котором Некрасов

сказал: «Дело прочно, когда под ним струится кровь». Лучшие писатели земли русской

думали о нас всерьез — они подготовляли нас еще задолго до нас. Поэтому и мы долж-

ны относиться всерьез к своим, не ответственным за наши недостатки, великим

прародителям, не раскалывая их облики на кусочки школярски заучиваемых, а иногда и

с недостойной легкомысленностью перекраиваемых цитат. Некрасовское предвидение

времен, «когда мужик не Блюхера и не милорда глупого — Белинского и Гоголя с

базара понесет», свершилось — классика поистине стала народным достоянием. Но

есть и псевдочитатели, которые могут простоять целую ночь у магазина подписных

изданий только потому, что книги для них — лишь обязательное добавление к меб-

лировке. Почтительно стирая пыль с благородно светящихся, золотящихся корешков

полных собраний классиков, такие псевдочитатели блюдут гениальные страницы в

печально взывающей нетронутости. Казаться интеллигентами ныне хочется всем. Но

главное — это быть, а не казаться. Само понятие «интеллигенция», не

22

смотря на латинский корень, родилось в России и во всех иностранных изданиях

приводится, как правило, прописью. Это понятие окончательно сформировалось

именно в некрасовскую эпоху, впитав в себя культуру лучшей части аристократии