— То-то и оно! — Меншиков назидательно поднял кверху палец. — Об этом всегда помнить след. Ежели граф в гости зазовет, ходите, не отказывайтесь, пусть не считает нас за варваров. Ежели о чем расспрашивать начнет, отвечайте, но с умом, лишнего чтоб не наболтать. Уразумели?

— Да не так, чтоб… — признался Аким.

— Но, ты не прикидывайся телком деревенским! — строго одернул светлейший. — Служить отечеству всегда надобно с головой. И для чести вашей тут ущерба не будет. Вы оба ребята сметливые, о том мне известно. Ежели он вас в чем уговаривать будет, вы сразу не отказывайтесь, а с дельным человеком потолкуйте. Таковой для сего случая найдется. Ну, однако, мы про дело забыли, — прервал себя Меншиков. — Время-то не ждет. Надо корабли подводить к причалам. Пущай перетягиваются. — Он приказал: — Лево руля. Пойдем вон к тому, пузатому.

Тяжелый боот нехотя перевалился, пошел другим галсом, к галиоту. Матроз Тимошка на ходу ухватил конец веревочного штормтрапа, удержал ход. Иван отвел парус от ветра.

Наверху через борт перевесился испуганный чуть не до обморока датский капитан. В бортах поспешно открывались тяжеленные крышки пушечных портов, поднимались кверху, словно ставни либо веки на глазах. Из темного корабельного нутра пятились круглые бронзовые зенки пушек, около них суетилась прислуга. Упал в воду и, прежде чем утонуть, зло пошипел обрывок горящего фитиля. Галиот приготовился салютовать высокому гостю.

— Угорели они, что ли? Или перепились! — ругнулся светлейший. — Этаким салютом нам башку оторвут. — Зычно крикнул по-немецки наверх: — Отставить салют! Капитан! Всех своих ставь заводить верп! Верп, говорю! Малый якорь! Станете на том якоре к берегу подтягиваться, к пристаням; ездить до вас далеко!

Датчанин, кажется, понял, закивал и исчез. На палубе залились свистки, затопали.

— Пошли к шнявам! — распорядился Меншиков.

Шнявам было приказано спускать все шлюпки, артелью взять на буксир первую шняву, тащить ее к причалу. Затем возвращаться за остальными. Потом поплыли к купецким кораблям, повторять то же.»

Тем временем с галиота погрузили один из якорей в шлюпку, отвезя подальше, спихнули в воду. На баке с заунывной песней пошли матрозы вокруг кабестана — накручивать канат. На кабестане приплясывал разбойничьего вида боцман, босой, в широченных штанах, в шляпе, но без рубахи. Покрикивал:

— Ай-я!.. Ай-я!..

Показывал рукой — ходи веселей! Нос галиота с далеко выставленными вперед утлегаром и бугшпритом, с раскинувшей на стороны руки бронзовой девой, по колена ушедшей в воду, стал поворачиваться. Опять плотно затворились пушечные порты на нижних палубах.

Елизар вдруг увидел, что с берега идут большие рыбачьи баркасы. Хозяева сами стояли на руле, а рядом с каждым хозяином стоял усатый гвардейский унтер-офицер, пальцем указывал, куда плыть.

«Аи да светлейший! — с восхищением подумал фенрих. — Даром что разрядился в шелк да бархат, словно баба на куртаге[4]. Моряцкое дело знает до всей тонкости!»

Меншиков словно угадал эти мысли, повернулся и подмигнул.

— Вот так держать, господин фенрих! Сам зря не мельтешись, не хватайся за все, начальствуй. Чин твой мал — приказывай от моего имени! К вечеру еще раз наеду, погляжу. Ежели замешкаетесь, с вас обоих спрошу, камрады, моряки флота российского!

К вечеру оба фенриха сдали вахту на пристанях пожилым, пышноусым, степенным сержантам. Таких сержантов в Петровском войске теперь было много, опытных, грамотных, гожих на всякие дела. Не чуя под собой ног от усталости, Елизар и Аким медленно побрели по узкой проулочке, со сточной канавой посредине мостовой. Уж неизвестно, что лучше: московская ли грязь, в которой иной прохожий рискует оставить сапоги, либо немецкие мостовые, горбатые, щербатые, скользкие оттого, что жители привыкли выплескивать на них помои прямо из окон.

Проулок кончился, влившись в главную городскую улицу. Впереди ехали верхом пьяные казачки в бараньих шапках, столь лихо заломленных на ухо, что непонятно было, как они удерживаются на голове и не падают. Да и сами казачки сидели в седлах скособочившись, развалясь, будто в удобных креслах. Вдруг казачки, не в лад горланившие песню, разом шарахнулись в стороны к самым домам, пропуская карету. Карета, запряженная четверней, подкатила к дому как раз напротив проулка, и кучер осадил лошадей так, что они чуть не присели на хвосты.

— Дура! — заорал один из казаков, грозя кулаком. — Немец-перец безмозглый! Рази так с коням можно? Губы порвешь!

С запяток кареты спрыгнули два ливрейных лакея в серых кафтанах и клюквенного цвета чулках. На спинах у лакеев были вышиты гербы, изображавшие щит с графской короной, а на щите серебряные и золотые звезды по лазоревому полю. Такой же щит с короной и звездами красовался на дверцах кареты, хотя сам экипаж был весь укутан от пыли и грязи кожаными фартуками, так что оставались незакрытыми лишь дверцы и окошки над ними. Судя по дверцам и по колесам, экипаж был богатый, весь расписанный гирляндами цветов, которые обвивали и гербы.

Лакей распахнул дверцу, другой откинул каретную подножку, затем оба помогли, бережно поддерживая его под локотки, сойти приехавшему господину. Елизар и Аким едва не ахнули от удивления. Это был цезарский граф. Ну и преобразился же он! Знать, багаж его прибыл.

Весь от шеи до ажурных чулок в шелковом. камзол, жилет, штаны цвета морской воды; при каждом движении шелк шуршит и словно струится, переливается. Башмаки со стразовыми пряжками, на высоченных каблуках. Подбородок подперт застывшей пеной из дорогих кружев, такая же пена течет из рукавов, закрывает кисти рук почти до кончиков пальцев. На графской голове, на вершине круто завитого парика, шляпа из лоснящегося фетра излюбленного графом фасона, не треугольная, а сплюснутая с боков лодочкой.

Поля с бахромкой из стриженых перышек; при каждом движении или дуновении ветерка бахромка колышется, будто птичий гребень.

Граф сделал было шаг к подъезду, но задержался, поднял к носу висевший поверх жилета золотой лорнет в форме ножниц, поглядел сквозь стеклышки, небрежно уронил лорнет, повисший на цепке, и словно в изумлении всплеснул руками.

— Какая встреча! Мои храбрые и любезные попутники! О молодые люди, сердечно рад свидеться!

Аким, любивший наряды, от восхищения даже приоткрыл рот. Куда как вельможен иностранец! Не уступит самому светлейшему. Елизар дивился орденам. На левой половине груди вышита звезда со многими лучами. В центре пылающей звезды — алмазный крест. Наискось, поперек жилета, алая орденская лента, а на кружевном шейном платке — золотой ягненок на цепочке из золотых бляшек. Елизар видел такое на печатных листах, сиречь гравюрах. Царь приказал завезти эти листы для образования молодых дворян, чтоб не росли неучами. На одном из листов был изображен прославленный в истории испанский дюк, а пояснительная надпись толковала, что золотой ягненок на шее дюка есть величайший в той стране наградной знак-орден для особо благородных персон.

И зовется сей орден «Золотое руно». Почему-то только ягненок был похож на дохлую скотинку: голова и ножки бессильно поникли, спинка выгнута, как если б ее держало не кольцо для цепки, а зубы волка, уносящего добычу.

Граф снял шляпу, галантно отвел руку, любезно поклонился и, перейдя на немецкий язык, пригласил молодых людей оказать ему честь — вместе отужинать.

Чудной был этот графский ужин, по российским понятиям. Кабы не перекусили в корчме возле пристаней, пришлось бы ложиться голодными.

Лакей в клюквенных чулках, но сменивший ливрею на домашнюю куртку, принес сначала мясную кашу, именуемую паштетом. Граф небрежно пояснил, что сей деликатес изготовлен во французском городе Страсбурге и прислан ему в подарок. Услышав о таком, Аким было поперхнулся и чуть не выплюнул. Нашел чем угощать! Ведь пока этот паштет везли, почитай, через всю Европу, он, верно, протух. Но, вспомнив утренний наказ светлейшего, превозмог себя и храбро проглотил заморское лакомство. Ничего оказалось — с душком, но не чересчур.