Так что вчера вечером в первое мгновение я не знал, как мне следует отозваться на слова Тимо по поводу фортепиано. Я бросил на Ээву беспомощный взгляд и сказал Тимо насмешливо, наугад:

— Значит, император пожаловал бывшему флигель-адъютанту флигель?

— Именно, — кивнул Тимо.

— То есть как?

— Очень просто. В один прекрасный день сторожа внесли его ко мне. Великолепный инструмент Шрёдера, и Плуталов явился сообщить, что прислал его лично государь император.

— Кхм… Фортепиано, наверно, там не часто встречается?

— Плуталов сказал, что это было первое.

— А что заставило императора тебе его послать?

— Откуда бедному императорскому безумцу знать, что именно заставляло его мудрого императора совершать безумные поступки. Мне остается только предполагать.

— И как ты думаешь?

— Должно быть, считал, что от музыки расслабнет мой дух. Мог считать, что там, в каменном мешке… подобная императорская предупредительность уже сама по себе окажет известное воздействие… И ведь оказала. Я не скрываю… Представь себе: все серо, скользко, тяжко, немо. И вдруг среди всего этого черное, блестящее, звонкое существо… Уже одно это… Да еще музыка… Миры, которые ты можешь раскрыть для себя игрой… А ты обрек себя на гниение — в то время, когда твой государь ждет, надеется, просит, чтобы ты все-таки образумился и попросил его…

Все еще не вполне веря и в то же время для того, чтобы как-то выразить признательность за доверие, — возможно, то была с моей стороны просто вежливость, возможно, и некая доля батрацкого виляния хвостом, черт его знает, я спросил:

— Но они тебя не расслабили?

— Я надеюсь.

Наверняка, иначе они бы не выбили ему потом зубы. Не знаю точно когда. И по сию пору не знаю за что. Вообще я ведь решил ничего о прошлом у него не спрашивать (захочет, так скажет сам, его дело), а вот вчера заговорил о Шлиссельбурге и нарушил свое решение.

Я спросил о другом:

— А какие у вас с Ээвой дальнейшие планы?

От волнения Тимо встал:

— Кхм… какие планы можно строить в нашем положении?

Ээва сказала:

— Прежде всего Тимо должен полностью окрепнуть.

— А потом? — спросил я несколько, правда, назойливо, но мне было интересно, и касалось это будущего, а я никому не обещал, что вообще ничего не буду спрашивать.

Тимо подошел к Ээве и, глядя ей в глаза (причем по Ээвиному профилю я видел, что моя сестра сомневается, следует ли мне знать о том, что Тимо намеревается мне сообщить), сказал:

— Ээва каждый день говорит мне то же самое, что и ты сказал недели две назад. За кофе. Помнишь?

— А именно?

— Что для нас единственный выход — бежать.

У меня мелькнула мысль: так, они сбегут, и я освобожусь от них. От них и от доносчиков у них на хвосте. Я уеду из Выйсику, возьму свои несколько сот рублей, которые отложил из жалованья, когда работал у Теннера. Куплю где-нибудь на окраине Пыльтсамаа или Вильянди хижину с участком земли под огород. А если так, почему бы мне не жениться на Риетте? Только я ведь уже принял решение.

Итак, вчера мы вместе обсуждали возможности их бегства. Тимо на всякий случай запер дверь кабинета на ключ и даже затворил окно, хотя было еще светло, и если бы кто-нибудь стал приближаться, мы бы его увидели. Я спросил, известно ли уже, кто станет у нас новым ухом. Тимо сказал:

— Бог его знает. Только в Китти и через нее — в тебе, больше я ни в ком не уверен.

И я почувствовал, что этими словами был неотвратимо втянут в крут их доверия и в их заговорщицкие дела. Что же касается самого плана их побега, то, оказывается, он был у Ээвы в основном уже продуман, и возражать против ее плана не было причин. Если бежать, то в самом деле, как считает Ээва, наименее опасно совершить побег на корабле из Пярну. Чтоб попасть в Пярну, нужно просить разрешения у генерал-губернатора («Ты прав, ты прав, Тимо… Разрешение нужно не от Паулуччи, а от самого императора… Николая Павловича просить об этом можно»), разрешения показаться врачу, ну, скажем, в Вильянди или в Тарту, все равно. И это разрешение необходимо получить. А если нам навяжут провожатого, нужно найти способ от него избавиться. Поехать и в подходящем месте свернуть на Пярну. И успеть в условленное время на условленное судно. Но при этом ясно, что раньше, чем будущим летом, сделать это невозможно. Во-первых, уже потому, что этим летом никак не успеть все устроить. А главное — деньги. Так что придется ждать, пока прояснится экономическое будущее Выйсику… и тем самым наше (или их…). Тимо сказал:

— На само бегство у Китти, оказывается, деньги уже отложены. Из тех трех тысяч, которые она девять лет получала от Выйсику через лифляндского фискала[32]. Но Китти говорит, что нам ведь и за границей нужно на что-то жить.

Я спросил, куда они намереваются бежать?

Ээва сказала:

— Это должен решать Тимо. Он объездил полсвета. Прежде всего сойдем там, куда нас доставит корабль. Если только это окажется такая страна, которая не выдаст нас России. А потом мы говорили о Швейцарии. Там должно быть много разных беглецов. И у братьев Тимо там есть какие-то друзья.

Еще мы говорили о том, что хотя в нынешнем году бегство и невозможно, все же было бы хорошо, если бы кто-нибудь из нас побывал до осени в Пярну и ознакомился с обстановкой. Какие корабли курсируют, где и как можно незаметно на них попасть. Причем, разумеется, в расчет идут только иностранные суда. Потому что капитан судна, которое ходит под русским флагом и возвращается обратно, вряд ли решится на такое дело. И Ээва еще добавила:

— Может, удастся с каким-нибудь капитаном условиться на будущее лето.

Когда Тимо пошел отпереть мне дверь, он сказал:

— Наверное, было лишне говорить, что наш сегодняшний разговор должен остаться между нами.

Я ответил: «Разумеется!» Пришел сюда к себе наверх и полночи с удовольствием и в то же время в смущении обдумывал это неожиданное, столь глубокое и безусловно опасное доверие, которое отныне роковым образом связывает меня с ними. И еще я думал о том, что Ээва казалась более захваченной мыслью о бегстве, чем сам Тимо. И о том еще, что Ээва продумала все с удивительной для женщины четкостью.

Хватит. Теперь мне следует еще тщательнее, чем прежде, прятать дневник. Ибо там, где к дому насильственно приставляют уши, не могут не появиться и глаза.

Четверг, 23 июня

Выше я писал, что ночью 19 мая 1818 года я оставил Ээву на диване выспаться и обрести ясную голову после пережитого потрясения.

Сестре моей в самом деле сразу же стала необходима ясная голова. Доктор Робст, Кларфельд и все прочие, не хочу скрывать, что в какой-то мере вместе с ними и я, были просто парализованы арестом Тимо. А объяснить это остальные умели еще меньше, чем я, который все же слышал основные пункты письма императора к Паулуччи. Кстати, именно от этого я был парализован еще сильнее, чем остальные. Ибо, как явствовало из письма, действительно в судьбе Тимо совсем не на что было надеяться. Ни на суд, ни на милость. И возможностью ошибки мы тоже не могли себя тешить. Ибо русские цари в этом отношении одним миром с папой римским мазаны, они тоже никогда не ошибаются.

Если у кого-нибудь из нас уже в первые недели после всего этого голова в самом деле была ясная, так это все-таки у Ээвы, на которую этот удар сильнее всего обрушился. Задним числом я уверен, что ей помогло одно обстоятельство: она все же больше остальных догадывалась, что стояло за арестом Тимо. Может быть, поэтому она и питала какую-то надежду.

Спустя неделю или две, уже не помню откуда — из Петербурга или из Польши, — прибыл в Выйсику господин подполковник Георг фон Бок, старший из двух младших братьев Тимо. Я увидел его впервые. Такого же роста и похожий на Тимо, по натуре, возможно, даже веселый человек, но теперь в силу обстоятельств озабоченный. Его лихие гусарские усы казались в странном противоречии с довольно угрюмым взглядом. Но к Ээве он был даже почтителен, да и со мной в должной мере вежлив, и, как потом выяснилось, вообще он был самым разумным человеком из всей родни Тимо. Похоже, что с детства он испытывал непоколебимое уважение к своему пусть всего на два-три года, но старшему брату. Может быть, в этом сказалась воспитавшая их рука покойного Лерберга. В какой-то мере отсвет этого уважения падал и на Ээву.