Кстати, именно Георг здесь у Валей и повсюду, где он бывал в гостях, вел такой разговор: Тимо послал императору дерзкое письмо? Согласен. Но это письмо, несмотря на все его свободомыслие, было рыцарским по форме и благородным по содержанию. Ибо немыслимо допустить, чтобы господин Тимотеус фон Бок поступил иначе! Забегая вперед, могу сказать, что это мнение сначала среди родственников, а потом среди всего лифляндского дворянства распространялось все шире. Ибо их человек, их кровный или сословный брат не мог поступить не по-рыцарски и неблагородно, каким бы он ни был дурнем со своей женитьбой, — да и в этой дурости он наверняка жертва собственной рыцарственности и благородства…
Господин Бок находился еще в Выйсику, когда из Риги прибыли чиновники главного фискала Лифляндии. И тут под ногами у нас — я имею в виду у Ээвы и в какой-то мере и у меня — произошло второе землетрясение. Менее значительное, чем арест Тимо. Потому что у меня здесь в Выйсику все равно ничего за душой не было (даже тех нескольких сотен рублей, которые лежат сейчас в шкафу, покрываясь паутиной). Да и Ээве тоже нечего было терять, кроме подаренных Тимо украшений, одежды и звеневших в ридикюле нескольких десятков рублей. Своих трех тысяч годовых она еще не получала (и особенно серьезно на них не рассчитывала), хотя в какой-то мере все же надеялась, и уже поэтому новый удар был жестоким. Два младших фискала с обтрепанными рукавами, тощие, пальцы в чернилах, вежливые и неподатливые, разложили свои брезентовые портфели, бумаги и Rechenbretter'ы[33] на зеленом сукне нашего бильярда и сообщили нам — Ээве, Георгу и почему-то и мне: суммы, взятые в долг господином Тимотеусом фон Боком, подполковником в отставке, при поручительстве или без оного, у различных лиц как дворянского, так и мещанского сословия, намного превышают стоимость Выйсику. Посему получен императорский рескрипт установить размеры собственности и данных под нее долгов. С целью выяснения суммы общего долга объявлена регистрация кредиторов… И кредиторы спешно стали записываться у главного фискала в городе Риге. Поступившие требования на суммы от нескольких десятков до нескольких тысяч рублей составили в самом деле невероятную цифру. По крайней мере для меня. Мое понимание таких вещей как было, так и остается в большой мере тем самым, следуя которому прожил свою жизнь наш отец — от хольстреского крепостного крестьянина и кучера до вольного батрака у кольгеяниского Рюккера. А отец так считал: мужчина в долг не берет, десять копеек просит портной, рубль просит коробейник, а больше рубля — жулик и шельма.
А над нами — или во всяком случае над имением Выйсику — повисли сто тысяч долга… Откуда они взялись и на что были потрачены — что мы с Ээвой могли об этом думать и знать?.. И признаюсь: время от времени меня мучила неподобающая мысль, что в Тимо при всей его почти сверхчеловеческой порядочности (или в ней или за ней) каким-то непонятным образом жил авантюрист… Но Ээве говорить об этом я не спешил. Да она и не спрашивала моего мнения и не говорила мне, что она сама думает о мужниных долгах. И вдруг неожиданно все изменилось.
Помню: Ээва решила сама поехать в Ригу, поговорить с главным фискалом Кубе, и я отправился вместе с ней. Это было уже в августе восемнадцатого. Стояли жаркие дни, на дорогах клубилась густая пыль. Ээва была на седьмом месяце беременности. Благородные барыни в таком положении уже не двигаются и ничем не занимаются. Но когда я стал Ээве об этом говорить, она ответила, что если мы будем ждать, пока она родит, то раньше следующего лета мы к господину Кубе поехать не сможем. И что она не должна быть беспомощнее других деревенских женщин да и нашей собственной матери. Мы выбрали в каретнике двухместную карету с мягкими пружинами и проехали весь путь за три дня.
Помню: когда мы шли от въездных ворот к замку (ибо это было недалеко, и мы считали, что подъехать в карете как-то неловко), мы говорили (чего при кучере делать не хотели), что даже не знаем, куда нам деваться и что с нами будет. Поместье, конечно, продадут в покрытие долгов Тимо, и мы лишимся даже той опоры и того места, которые были у нас до сих пор. Палукаская лачуга, которую с помощью Тимо отдали нашему отцу, нас не прокормит. И единственное, что у нас есть, то есть у Ээвы, это свадебные подарки Тимо — золотые ожерелье, браслет и кольца, которые стоили, правда, несколько сотен рублей… Ээва сказала: «Если все это не придется продать из-за какого-нибудь нетерпеливого кредитора…»
Мы вошли в замок и спросили у дежурного офицера, куда нам пройти. Мы шли прохладными каменными коридорами, и на кирпичной лестнице Ээва сказала: «Обожди немного…» Мы вошли в сводчатый кабинет господина Кубе и там вдруг оказалось очень светло, и я увидел, как побледнела Ээва, и поспешил ее поддержать, а главный фискал с гладко зализанными рыжими волосами вскочил из-за своего стола, чтобы придвинуть стул даме в интересном положении. Ээва стиснула зубы, улыбнулась, садясь, и с поразившей меня плавностью сказала: «Ich bin Frau Katharina von Bock aus Woiseck…»[34] После чего господин Кубе почему-то снова соизволил вскочить, но Ээва продолжала: «Это мой брат. Мы приехали к вам для того, чтобы полностью выяснить вопрос о долгах моего несчастного мужа. И для того, чтобы узнать, что в этой связи могу сделать я».
Я уже заранее представил себе, что главный фискал разведет в стороны свои холеные руки и с кислым видом начнет объяснять, как безнадежно, увы, обстоит дело с долгами господина Бока. А вместо этого тайный советник вышел с радостной улыбкой из-за своего стола, сел в кожаное кресло напротив Ээвы и сияя сказал:
— Милостивая государыня, для меня несказанно большая радость иметь удовольствие обрадовать вас! Да-да! Самым неожиданным образом. Мы привели долги вашего супруга в равновесие. Теперь уже не сто тысяч. А только сорок. Что составляет немногим больше половины стоимости вашего Выйсику. Если мы причислим сюда движимость, то даже меньше половины. Мы установили: поместье приносит в год все же пять с половиной тысяч дохода. Так что я счастлив, madame, сообщить вам: никакого аукциона не будет. И ваши три тысячи в год вам обеспечены.
— Мне, разумеется, очень радостно это слышать, — сказала Ээва. И я видел, как облегченно она вздохнула. — Но позвольте поинтересоваться, куда исчезли остальные шестьдесят тысяч?
— Ммм… Видите ли, главный кредитор вашего мужа сообщил, что отказывается от своего требования. Он зачеркнул долг господина Бока.
— Шестьдесят тысяч? — переспросила Ээва почти шепотом. Я понял, что, не переспросив, она не могла этому поверить.
— Точно так, — со сладкой улыбкой ответил господин Кубе.
— И кто же этот кредитор? — спросила Ээва.
— …Это… — главный фискал смотрел на свои чуть залоснившиеся на коленях светлые панталоны и вдруг уставился на Ээву (с таким видом, что, мол, интересно, а ты и в самом деле не знаешь, кто это?). — Господин граф Штединк.
— Ах, вот как! — сказала Ээва без особого, как я заметил, удивления, как будто такой поступок со стороны графа Штединка вполне можно было допустить. Она еще добавила — Со стороны графа это поистине гуманный поступок.
Помню, когда мы вышли из замка на раскаленную солнцем улицу и переходили булыжную площадь, я спросил:
— Шестьдесят тысяч?! Сейчас, когда все дворянство от нас шарахается, как от прокаженных… А кто он, этот граф?
— Понятия не имею, — сказала Ээва, — я впервые слышу фамилию Штединк.
Четверг, 30
Всю неделю не было у меня времени вынуть эту тетрадь из тайника. Ибо у нас опять землетрясение. Как будто то, что я писал здесь о потрясениях десятилетней давности, повлекло за собой новые.
В понедельник утром приехал Петер. То есть муж сестры Тимо Петер фон Мантейфель. Часов в десять Ээва позвала меня вниз. Чтобы я присутствовал, когда Петер объявит нам о нашем новом положении. Так она сказала мне на лестнице.