— Только я не могу на это согласиться, — сказал Тимо совсем тихо.

— Вы… не можете? — переспросил господин Латроб очень испуганно.

— К сожалению, — сказал Тимо. — Господин Латроб, прежде всего это было бы недоверием к вам. Во-вторых, я не скрываю, что считаю важной и другую сторону — это была бы не только помощь, но и обман. По отношению к присутственному месту, которому я не желаю помогать, но которое не хочу обманывать.

— А… как же тогда я?.. — Господин Латроб спросил как-то даже по-детски… я не понял, что именно он имел в виду. Тимо сказал мягко:

— Вы будете писать то, что вам подскажет совесть. Когда человек пишет то, что ему велит совесть, то не возникает никаких нравственных проблем. И мы спокойны, что наши интересы в руках честного человека.

— Нет-нет-нет… Господин Бок… О боже… Это очень просто. Но все гораздо сложнее… Поверьте мне! Вы с вашим опытом, вы же должны это знать… — Господин Латроб встал. Он подошел к Тимо. Он поднес руки со скрещенными пальцами к разлетающемуся банту своего серо-бело-полосатого галстука. Он сказал упавшим голосом — Господин Бок… я прошу вас… Иначе… Госпожа Ээва, может быть, вы…

— Нет! Ни я, ни она! — Тимо сказал это вдруг взволнованно и с металлом в голосе. И сразу смягчился, добавив — Господин Латроб, не причиняйте себе лишнего беспокойства. Мы совершенно уверены, что вы будете писать о нас донесения насколько возможно благоприятные. Но я знаю, если бы мне нужно было вам помогать, — (по тому, как сперва — стих, а потом снова усилился его голос, было понятно, что он искал убедительный аргумент и нашел его), — я знаю, это взвешивание, что можно и чего нельзя, эти связи настоящего с прошлым и будущим — скверно отразились бы на моем здоровье. Может быть, даже фатально. Вы как врач…

— Боже упаси, господин Бок, я — я просто осе-о-ол! Как же я об этом не подумал…

Господин Латроб, извинившись, ушел. Пять минут мы «сидели молча. Гроза удалялась, в северных окнах залы сквозь мокрые заросли шиповника сверкали лиловые молнии, и гром гремел уже где-то за Пыльтсамаа. Ээва сказала:

— Я думаю, что Якобу следует в конце этого месяца съездить в Пярну и посмотреть, как там обстоит с кораблями.

Понедельник, 25 июля

Осенью 1818 года мы с Ээвой уже давно вернулись из Риги, и Георг, получив в полку отпуск, опять приехал домой, отчасти, быть может, для того, чтобы находиться здесь во время родов невестки на случай, если понадобится помощь. Сентябрь был на исходе. Я помню, как будто это было вчера, происходивший между нами разговор по поводу графа Штединка, того самого, который соизволил швырнуть в неизвестность, туда, где находился Тимо, в подарок ему шестьдесят тысяч.

Помню, мы сидели за завтраком в столовой большого барского дома, и Ээва спросила Георга (по-французски, чтобы не понял слуга), кто же этот граф Штединк. Я предполагал, что Георг сразу же внесет ясность и мы узнаем, что это кто-нибудь из старых знакомых семьи, хотя мы о таком никогда не слыхали. Но к моему удивлению Георг сказал:

— Граф Штединк? Ерунда!

— Почему? — спросила Ээва.

— Единственный граф Штединк был военачальником шведской армии в тринадцатом году. С ним у Тимо ничего общего не было. Штединки — шведский род. Все остальные Штединки — бароны. Будьте любезны! Этот единственный граф Штединк был при Павле шведским послом в Петербурге. Кстати, ему-то Павел и сказал свои знаменитые слова: «Каждый человек имеет значение, поскольку я с ним говорю, и до тех пор, пока я с ним говорю». Штединки, конечно, могут быть в России еще. Только не графы.

Я в нескольких словах рассказал Георгу о сообщении главного фискала. Я сказал: «Но кто-то должен стоять за этим именем. Кто же это?»

Георг налил себе и мне еще по кружке хорошего густого пива Михайлова дня, выпил и тыльной стороной руки провел по своим темным усам. Не знаю, почему он сказал все то, что сказал. Наверное, хотел внушить нам, что его брат, несмотря на его странную женитьбу и репутацию преступника, личность необычайная. Может быть, Георг хотел прежде всего в очередной раз сказать это самому себе. Бог его знает. Во всяком случае, он бодро, с офицерской хваткой выпил кружку до дна, велел слуге налить ему еще и стал говорить по-французски, но на всякий случай, когда слуга вышел из столовой.

— Madame, вы несомненно должны были слышать разговоры, которыми петербургские светские трещотки старались в свое время испортить вам настроение. От зависти и из женского любопытства, в силу чего подобные разговоры и возникают. Что Тимо будто бы ходил свататься к Марине Нарышкиной и получил отказ. Слышали ведь?

— Слышала, конечно, — сказала Ээва, подняв глаза от крохотных носочков, которые вязала. — В пятнадцатом году это как будто было…

— Ну да! — сказал Георг. — Но вы, должно быть, считали, что это просто злая выдумка. Ибо иначе зачем же тогда понадобилось бы Тимо отправлять вас учиться к пробсту Мазингу? При прямолинейности его действий?

— Этим я себя и утешала, — сказала Ээва.

— И все же, madame, в этих разговорах была правда. Только правда шиворот-навыворот, само собой разумеется, — продолжал Георг с удовольствием человека осведомленного. — Вы оба наверняка знаете, чья она дочь, эта Марина Нарышкина?

— Доводилось слышать, — сказала Ээва.

— По материнской линии она дочь фактической жены императора. Но вот Нарышкин ли ее отец, этого и сам сатана не знает. Ибо что касается ее младших сестер — одна умерла году в пятнадцатом, а второй сейчас двенадцать, — то все знающие люди считают их дочерьми не Нарышкина, а царя. Так что эта самая Марина (она вышла теперь замуж за графа Гурьева, о чем вы, наверно, слышали), эта Марина, во всяком случае, почти член царской фамилии. Даже больше то-, го, цари к своим детям часто бывали весьма нетерпимы, а к этой, ну, скажем, своей падчерице, император относился так по-отечески заботливо, будто Марина в большей мере, чем ее сестры, была его ребенком…

Я помню, мы сидели за утренним завтраком; в просветы между Ээвой, Георгом и самоваром в полосатом от тумана окне уже по-осеннему выглядел коричневый сад, в котором девушки срывали последние ярко-багровые яблоки и складывали их в берестяные короба. Оторвавшись от своих носочков, Ээва спросила:

— И какая же правда — прямая или шиворот-навыворот — была в этом?

— А та, — сказал Георг, — что план поженить Марину Нарышкину и Тимо в самом деле в то время существовал.

Ээва поглядела на Георга. Его глаза на бледном, слегка поблекшем сейчас лице стали особенно темными. Но она ничего не сказала. Она ждала от Георга пояснений.

— Да-да! — сказал он после паузы (он ведь был подполковником гвардии, он умел ходить с эффектной карты). — Существовал такой план. Но это был не план Тимо, а самого царя. И не Марина отказалась, а Тимо отшатнулся, когда понял намерение императора. Ибо его избранницей уже были вы. И я скажу от чистого сердца, о его выборе можно резонерствовать и так, и этак. Особенно если подходить к нему с точки зрения общих правил, не правда ли? Непреодолимая сословная бездна. Но факт остается фактом. Тимо переступил через нее. В обществе, конечно, это подавали как следствие отказа m-lle Нарышкиной. Иначе было невозможно. Иначе пришлось бы признать, что флигель-адъютант, полковник фон Бок отказался, можно сказать, от падчерицы императора — и ради кого? Кхм… И те, кто говорил, из них ведь никто вас, madame, собственными глазами не видел… Однако что из этого явствует и что я хотел этим сказать? Что в свое время император считал вашего мужа близким себе человеком и захотел приблизить его к своей семье!

Ээва молча перебирала спицами. Я сказал:

— Что касается выбора, который сделал Тимо, то цари сами подали ему пример.

— Кого вы имеете в виду? — спросил Георг.

— Да хотя бы Петра Великого. Он ведь тоже женился на…

Георг воскликнул:

— Якоб, вы меня все больше и больше удивляете! Это был самый великолепный аргумент Тимо. Когда он задумал жениться на Ээве, ему как офицеру полагалось получить согласие императора. И он написал царю: «Я полагаю, что ваше величество не может иметь ничего против брака, в некотором смысле и неравного, поскольку самый почтенный предок вашего величества всем другим предпочел девушку из простого народа…» Разрешение он получил, это так. Но его дерзкий аргумент с быстротой молнии «стал известен в придворном обществе. Кстати сказать, уже тогда в связи с этим были брошены в почву первые семена слухов, будто Тимо не в своем уме.