— Ах ты миленький наш, родненький, ненаглядный, краса наша и гордость, подумать только, он хотел умереть именно в день женитьбы своего брата! Разве так себя ведут? Слава Богу, что я увидал тебя позавчера, на камнях, и тогда еще сказал себе: голубок мой явно куксится. Потом мы натыкаемся на него, он лежит себе под деревом, словно мертвец, и нам приходится его везти сюда на подводе. Разве так себя ведут? Эй, да на тебе лица нет, не хочешь ли глотнуть вина? Оно все болезни лечит. Ты знаешь, что твой брат женился? Так вставай и давай выпьем за здоровье новобрачных!

— Оставь его в покое! — молвила тихим голосом тетушка Аннедда, потянув мужа за рукав. И он замолчал, грустно вглядываясь в закрытые глаза Элиаса.

Новобрачные все это время оставались во дворе в окружении родственников. Сказать по правде, общий разговор не очень клеился; царили неловкость и замешательство, а молодая держалась со всеми скромно и отчужденно, что, разумеется, не помогало разрядить обстановки.

Кое-кто из окрестных сорванцов бесцеремонно заглядывал с криками в ворота дома Портолу, клянчил сладости, кидал камнями в стенку. На кухне мать невесты и еще одна родственница готовили ужин; тетушка Аннедда сновала туда-сюда, со двора на кухню, из кухни в комнату Элиаса, на цыпочках, с бледным и спокойным лицом. Она знала, что Элиасу суждено было поправиться; ей представлялось, что ее сын не иначе как подхватил «какую-нибудь лихоманку», и поэтому она приготовила особую водицу и напоила ею сына, повесила ему на шею образок, зажгла лампаду Святому Франциску и, наконец, погадала, чтобы узнать, выживет ли больной или нет. Ответ был, что непременно выживет — да славится Святой Франциск, да будет благословен Господь во всех своих святых помыслах!

Постепенно гости разошлись, остались лишь два брата и мать невесты, а также соседка, подруга тетушки Аннедды. Ужин оказался более грустным, чем обед; время от времени доносились стоны Элиаса, и пелена уныния словно висела над присутствующими.

— Что-то свадьба у нас походит на поминки, — промолвил дядюшка Портолу, силясь рассмеяться, но на душе у него скребли кошки, и ему казалось, что новобрачным не сулит ничего хорошего та грусть, что омрачила день их свадьбы. Когда тетушка Аннедда удостоверилась, что за столом всего вдоволь, она вошла к Элиасу с тарелкой бульона.

— Приподнимись-ка и отведай вот этого! — заботливо молвила она, остужая бульон ложкой.

Но Элиас с гримасой отвращения отвел руку матери.

— Элиас, сынок, выпей бульона, будь умницей, выпей, тебе полегчает!

— Нет, нет, нет… — по-детски капризно твердил он.

— Ну же, будь умницей, иначе ты совсем расхвораешься и совершишь смертный грех; Господу угодно, чтобы мы были здоровы.

Он открыл ставшие большими глаза, в которых застыли тоска и физическое страдание.

— Оставьте меня в покое, дайте мне спокойно помереть! — отвечал он.

Тетушка Аннедда вышла и вернулась вместе с Магдалиной; при виде новобрачной Элиас задрожал так, что этого нельзя было не заметить. У него не было более ни желания, ни сил скрывать свое волнение; он лишь постарался пробормотать что-то вроде поздравления: «Пусть же вам всегда…», — но слова застряли у него в горле.

— Элиас, почему ты так себя ведешь? Почему бы тебе не съесть чего-нибудь? — обратилась к нему Магдалина сдержанно и твердо. — Ты ведь не дитя малое. Почему ты огорчаешь свою мать? Ну же, будь умницей и поешь — тебя ведь просят!

Он разом приподнялся, взял тарелку и похлебал бульона, задыхаясь и дрожа как лист. Затем его напоили вином, и он сразу впал в легкую, приятную дрему, а потом забылся спокойным сном.

Но посреди ночи он проснулся, и, хотя сон и принес ему физическое облегчение, его охватили несказанная тоска и глубокое отчаяние.

Теперь Магдалина была с ним под одной крышей и Пьетро был счастлив.

Элиас ощутил, что радость жизни для него кончилась и отныне ему придется вести мучительную борьбу с ревностью, грехом, своим горем. Вокруг него и в его душе воцарился грозный мрак. Ему вновь безумно захотелось подняться с постели, сделать что-нибудь, уйти куда-нибудь подальше. Теперь только в этом было его спасение.

«Я пойду, — думал он, — мне непременно нужно уйти, убраться куда-нибудь подальше и больше сюда не возвращаться. А не то мне конец…»

Он судорожно перевернулся, сжал кулаки и зарылся лицом в подушку, кусая губы, чтобы не разрыдаться. Его одолевало бешеное желание вырвать свое сердце, схватить его в кулак и что есть силы швырнуть в стенку.

Осень уверенно вступала в свои права, и с ее приходом легкая грусть все сильнее ощущалась в долине. Когда над землей стояла туманная дымка, окружающий пейзаж казался еще более пустынным и представлялось, что его неведомые границы уходят вдаль за скрытый туманом горизонт; и одиночество еще сильнее довлело над пастбищами; деревья, камни, заросли кустов выглядели по-своему печально, будто и они чувствовали осеннюю грусть. Вороны медленно и уныло кружились в бледном небе; осенняя трава пробивалась сквозь почерневшее от недавних обильных дождей жнивье.

В один из таких туманных дней, когда тепло уходящего лета еще не успело развеяться, но осенняя печаль уже воцарилась на пастбище, Элиас в одиночестве сидел на пороге хижины. Он читал одну из своих обычных молитвенных книжек. Вдалеке паслось стадо овец; время от времени доносилось жалобное блеяние какого-нибудь осеннего ягненка с белоснежной шерстью, похожее на плач избалованного ребенка.

Элиас читал, ожидая дядюшку Мартину Монне, за которым послал, чтобы спросить у него сонета.

«На этот раз, — размышлял Элиас, — я все-таки последую совету старика: у него вся жизнь за плечами, и, пожалуй, лучше бы мне было с самого начала послушаться его. Довольно, — со вздохом добавил он затем про себя, — теперь все кончено».

Наконец дюжая фигура старика показалась в тумане, окутавшем тропинку. Высокая и прямая, она двигалась к хижине.

Элиас вскочил на ноги, отложив книжку, и пошел навстречу дядюшке Мартину. И хотя он знал, что на пастбище никого нет, он помнил пословицу, что и у малой травинки есть уши, и поэтому, желая сохранить разговор втайне, Элиас отвел старика на открытое место, почти свободное от кустов и валунов. Только местами среди жнивья покоились валуны, на двух из них и расположились Элиас с дядюшкой Мартину.

Они начали с разговоров о том о сем: что делал дядюшка Мартину в то время, когда он не давал о себе знать, об овцах, о ягнятах, о быке, которого украли на одном из соседних пастбищ. Но внезапно старик вперил взгляд в Элиаса и переменил тему:

— Зачем ты послал за мной, Элиас Портолу? Что еще случилось?

Элиас задрожал, покраснел и огляделся по сторонам: вокруг никого; лес, валуны и заросли кустов молчали среди тумана, оцепенев под окутанным дымкой небом.

— Я хотел попросить у вас совета, дядюшка Мартину…

— Ты уже просил у меня совета, но не последовал ему.

— Но сейчас все по-другому, дядюшка Мартину. И, может быть, я правильно бы сделал, если бы внял тогда вашему совету: довольно, теперь все кончено. Я хочу стать священником, дядюшка Мартину. Что вы на это скажете?

Старик задумчиво посмотрел вдаль.

— Ты все еще влюблен?

— Как никогда! — дал волю чувствам Элиас, и постепенно его голос стал слаб и жалобен, почти как голос плачущего. — Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Она красавица; ах, если бы вы видели, какая же она красавица теперь! Я столько раз обещал себе не приходить домой, не видеть ее, не глядеть на нее; но дьявол не дает мне покоя, дядюшка Мартину; и она тоже смотрит на меня, и мне страшно. Нужно сделать что-нибудь; иначе случится то, о чем вы говорили.

— А почему бы тебе не жениться?