— Дьявол! Дьявол! — произнес старик, с презрением пожимая плечами. — Дался тебе дьявол! Мне надоело слышать это от тебя. Кто такой дьявол? Дьявол — это мы.

— Вы не верите в дьявола? А в Бога?

— Я не верю ни во что, Элиас Портолу! Но когда я просил совета, то следовал ему, и когда просил помощи, то цел овал руку, помогавшую мне, а не кусал ее; пусть гадюка тебя укусит, Элиас!

Элиас грустно улыбнулся.

— Я просто так выразился, дядюшка Мартину.

— Ладно, так вот, я тоже выражусь и скажу тебе, что если ты приходишь за советом, чтобы не следовать ему, и просишь связать тебя, чтобы затем покусать мне руки, то тогда лучше бы ты вообще не приходил, Элиас. Ты веришь в дьявола — хорошо, поймай его за рога и свяжи, только смотри, чтобы он тебя не покусал.

Старик был насмешником, и скорее в его тоне, чем в его словах, сквозила колкая ирония, которую могут вложить в свою речь только те, кто родился в городке Оруне, славящемся своими острословами. Какое-то ребяческое беспокойство отразилось на лице Элиаса.

— Дядюшка Мартину, — сказал он умоляюще, — и это вся ваша мудрость? Расправиться с отчаявшимся?

— А, Элиас, я не мудрец, но я знаю, что каждому причитается свое. Ты веришь в Бога и в дьявола и пришел ко мне за советом, а я верю только в силу человека; ты ошибался, и я ошибался, давая тебе советы, которые не годились для твоей натуры: вот какой я мудрый, Элиас! Да что там говорить, осел и то разумнее меня! Кто знает, не навредил ли я тебе вместо того, чтобы помочь? Ты должен пойти к Божьему человеку и просить совета у него. Но это ты всегда успеешь. Вот что я могу тебе сказать.

Элиас почувствовал, что старик прав, и сразу же вспомнил о священнике Поркедду и о разговоре, который состоялся такой же лунной ночью у церкви Святого Франциска.

— Я и вправду знаю одного Божьего человека, — промолвил Элиас, — когда-то он дал мне хорошие советы и укрепил меня против искушения: он живет весело и развлекается, но в глубине души он совестливый человек. И умен! Он, как вы, дядюшка Мартину, сразу же разгадал мою тайну, а ведь этого не смог сделать никто из тех, с кем я живу все время. Я пойду к священнику Поркедду.

— Он родом из Нуоро?

— Нет, но он живет там.

— Хорошо, ступай, ступай сейчас же.

— Я боюсь, дядюшка Мартину.

— Чего ты боишься, зайчишка? — прокричал старик.

— Я боюсь оставаться наедине с Магдалиной, — ответил Элиас с затуманившимися глазами.

— А, Элиас Портолу, ты меня смешишь! Что ты за тварь? Заяц? Кот? Курица? Ящерица?

— Я смертный человек!

— Ладно, — согласился дядюшка Мартину, — я пойду с гобой и не оставлю тебя одного: ты мне уже надоел, и, если желаешь, я хоть в ад тебя провожу, только чтобы тебя больше не видеть.

Это обещание заставило Элиаса улыбнуться и успокоило его: наконец-то для него забрезжил лучик света впереди. Элиас думал: «Да, я исповедуюсь, причащусь и спасу свою душу».

Страдание и страсть не оставляли его ни на мгновение, и мысль о том, что он должен навсегда отказаться от Магдалины, теперь, когда та принадлежала только ему, невыразимо печалила Элиаса; но первый шаг от греха уже был сделан, и другие шаги уже не казались такими трудными.

На следующее утро дядюшка Мартину зашел за ним, и они вместе отправились пешком в Нуоро. На всем длинном пути они не обменялись и парой слов: ночью Элиас расспросил свою совесть и теперь, по дороге, повторял сам себе свои грехи и благие намерения; но, по мере того как он с дядюшкой Мартину подходил к Нуоро, им овладевала смертельная тоска.

— Послушайте, — вдруг сказал Элиас, — если вы согласитесь, дядюшка Мартину, мы не пойдем домой.

— Ох, ну что это за человек! — воскликнул старик как бы про себя, — он идет исповедоваться из-за страха перед собой, а не перед Господом, и он себя никогда не победит.

— Или, нет, пойдем лучше домой! — произнес Элиас, почти рассердившись.

К счастью, Магдалины не было дома; но он почувствовал, насколько он слаб, потому что, не увидев ее, погрустнел, но не осмелился спросить, где она. Затем он и дядюшка Мартину отправились к священнику Поркедду и подождали, пока тот вернулся с хоровых пений. Священник Поркедду был назначен певчим и, скорее всего, не надеялся стать каноником; однако это не мешало ему жить припеваючи: о нем с любовью заботилась его старенькая сестра Анна. Они с сестрой жили в маленьком домике, обставленном так, как это было принято в их родной деревне, с деревянными кроватями под балдахином, арками из черного дерева и стульями с соломенными сиденьями.

Из деревни, где родился священник Поркедду, ему присылали много вина, орехов, лука, фасоли и сухих фруктов; старушка Анна была мастерица готовить всякие варенья, соленья, сладости на меду и на сусле и самый ароматный кофе в Нуоро.

Когда Анна узнала, что юноша с беспокойным взглядом, искавший священника Поркедду, — сын тетушки Аннедды, она сердечно приняла его: уж она-то знала ту святую старушку — однажды та вылечила ей заболевшую руку и ничего не взяла.

— Ради детских душ, ради маленьких душ в чистилище, — говаривала тетушка Аннедда тем, кого лечила.

Наконец, вернулся священник Поркедду; он был все таким же краснощеким и веселым и принял Элиаса с радостными восклицаниями, но неотрывно и лукаво смотрел ему в глаза.

«И он догадывается!» — подумал Элиас и почувствовал, что бледнеет от стыда и тревоги.

— Мне нужно поговорить с вами… — пробормотал он.

— А что это за могучий старик? — спросил священник Поркедду, повернувшись к дядюшке Мартину. Получив ответ, он предложил: — Пойдемте наверх. Анна, принеси кофе и что-нибудь к нему, если есть.

— Я пошел, — сказал дядюшка Мартину, — буду ждать у тебя дома, Элиас Портолу. Всего доброго, господин священник, оставляю вам этого юношу.

Но священник Поркедду не отпустил его до тех пор, пока тетушка Анна не налила ему стакан виноградной водки, а потом еще один.

Затем дядюшка Мартину вернулся в дом Портолу и стал ждать, усевшись у очага. Когда Элиас вернулся, Магдалины еще не было, и от этого он почувствовал досаду, но не сильнее, чем в предыдущий раз. Нет. Теперь он снова хотел ее увидеть, чтобы показать самому себе, да и дядюшке Мартину тоже, как он теперь был силен; он смотрел бы на нее без страсти и желания, чистыми глазами, полными раскаяния.

И в самом деле, что-то новое, какая-то чистая и дерзкая искорка блестела сейчас в его взгляде, но по лицу разлилась смертельная бледность и руки дрожали. Дядюшка Мартину долго молча смотрел на него, потом спросил, нужно ли им уходить сейчас же. Элиас поборол желание испытать свою волю, снова увидев Магдалину, и они ушли.

— Я исповедовался, — сказал он старику, как только они оказались одни, — я вернусь через две недели, чтобы причаститься и получить ответ от священника Поркедду.

— Ответ на что?

— Я стану священником, — сказал Элиас, понижая голос. — Эх, давно пора! Вот мой путь.

Старик не ответил; казалось, что его душа была снова далека от души Элиаса и что ничто более из трудностей юноши не беспокоило его. Элиас, однако, не обиделся, и его душа тоже была далеко от старика и от всего минувшего.

Им овладевало нечто вроде упоения: все то, что томило и беспокоило его, все, чего он стыдился и от чего испытывал нерешимость, исчезло; перед собой он видел белый и ровный, как дорога, по которой они шли, путь среди чистоты и безмятежности.

— Если хотите знать, священник Поркедду сделает все что нужно, и через две или три недели все будет готово, — говорил Элиас взволнованно больше себе, чем дядюшке Мартину. — И все будет хорошо, вот увидите. Будут расходы, но у моего отца деньги есть, и он будет рад помочь мне.

— Хорошо, хорошо, если это твой путь, то ступай им, в добрый час, — сказал дядюшка Мартину.

Дойдя до овчарни, они расстались, и Элиас даже не поблагодарил этого человека, приведшего его к спасению, только сказал ему:

— Заходите, дядюшка Мартину.

Старик ничего не ответил и не зашел, и месяц спустя Элиас увидел его издалека, но встречи избежал.