Когда я уходил в армию, барышня была тоненькой, стройной девочкой, а сейчас повзрослела и раздалась. Так уж женщины устроены: вроде бы и есть нечего, а они все равно толстеют. В те времена от мужчин кости да кожа остались, а вот женщин худых мне что-то не приходилось встречать. Барышня, видимо, не являлась исключением.

Я был тогда молод, тридцати еще не исполнилось, и когда сел за один стол с хозяином и хозяйкой и взялся за палочки, почувствовал вдруг волнение. Ведь в прежние времена работник и думать не смел есть за одним столом с хозяйской семьей. Вина, разумеется, не было, но язык у меня все равно развязался, и я болтал без умолку. Нет, их непременно надо расшевелить, решил я.

— А мы ведь, господин, с вами дважды рожденные. Если хотите знать, все японцы, те, кто выжил, дважды рожденные. Так неужели сейчас пропадем? Ни пуля меня на войне не взяла, ни море, ни малярия. И вы, господин, можно сказать, живым из огня выскочили. Так что надо бодриться.

— Ты только что с фронта вернулся и снова готов воевать — это боевой дух в тебе жив. А Япония ведь разбита, Сигэ-дон.

— Ну и пусть, но японцы-то сами живы!

— А ты посмотри, что вокруг делается. Его императорское величество к простым смертным приравняли. Но если августейший всего-навсего человек, то кто же мы тогда? Выходит, не люди?

— Почему же? Ведь и его величеству трижды в день поесть надо, как нам с вами.

— А ты с каких это пор коммунистом стал?

Приняв это за шутку, я рассмеялся, но поддержала меня только барышня. Хозяин с хозяйкой опасливо на меня поглядывали, что, впрочем, не мешало им уплетать за обе щеки. Мы с барышней готовы были смеяться по любому поводу, возраст наш был такой, и это было единственным спасением в темной кладовке, где мы ютились. Что касается хозяина с хозяйкой, то они от всех потрясений все больше дряхлели и душой и телом.

Нет, надо что-то предпринять. Завтра же пойду искать работу, твердо решил я про себя. В деревню возвращаться я не собирался. Весь следующий день я бродил по развалинам, обходя квартал за кварталом, чтобы узнать, как обстоят дела в городе. Везде были черные рынки, торговали решительно всем — от сушеного батата до дайфукумоти[18], подстелив бумагу и разложив товар прямо на земле. Это сразу же напомнило мне туземные рынки на острове Хальмахер. Японцы очень походили на туземцев, только выглядели хуже; время было зимнее, и люди одевались во что попало. Тканей не хватало, одежда была чиненая-перечиненная, до войны так ходили только нищие. В толпе было много демобилизованных солдат, они стучали своими военными башмаками, от их бравого вида не осталось и следа.

Однажды я не удержался и, заметив группу праздношатающихся, скомандовал им вдогонку: «Смирно!» И что бы вы думали, испугались. Остановились как вкопанные, будто их током поразило. Потом обернулись, поняли, в чем дело, но ни у одного пороху не хватило, чтобы хоть обругать меня. Я тоже пришел в замешательство и поспешил убраться прочь.

Горох, привезенный из деревни, мне удалось сбыть на черном рынке по хорошей цене, и на эти деньги я купил подержанный велосипед.

Бродя по городу, я не раз встречал прежних товарищей по ученичеству, тоже демобилизованных и не знавших, как и я, куда податься. Их хозяева, как и мой, лишь вздыхали, довольствуясь супом из батата. Так что пришла пора нам самим приниматься за дело, в этом мы были единодушны.

Парень из мастерской постельных принадлежностей сообщил, например, что у его хозяина сохранился запас ваты и некоторое количество материала; подмастерье из лавки, некогда торговавшей шелком-сырцом, рассказывал, где и почем можно продать на Симбаси хлопчатобумажную ткань.

Все мы по-прежнему считались учениками, но когда человеку под тридцать — это уже совсем другое дело. Обмениваясь сведениями, мы разыскивали товар и находили покупателей. Гораздо хуже обстояло дело с его доставкой, все боялись полиции. У нас был уговор: если поймают, не выдавать других, своего имени не называть, место доставки держать в секрете. Словом, пользоваться правом не отвечать на вопросы. Так это вроде бы называется? И этим правом мы пользовались. А что поделаешь? В руках наш товар не унесешь, он громоздкий, и, когда вставал вопрос о доставке, некоторые шли на попятный. У меня же был велосипед. И эту обязанность я брал на себя. Дождешься, бывало, глухой ночи, погрузишь товар на велосипед и мчишься, не зажигая фонаря. А за поясом — кинжал. Ведь черным рынком в те времена бандиты заправляли. Спекуляция, скажу я вам, дело рискованное. Полицейские посты мне удавалось благополучно миновать, а вот на патруль я дважды нарывался.

— Это что у тебя за тюк?

— Да ничего особенного.

— А ну, пройдем в участок!

Не долго думая, вытаскиваю кинжал и говорю обомлевшему от страха патрульному:

— Не отпустишь, прощайся с жизнью. Я ведь дважды рожденный, на войне был, убить человека мне ничего не стоит. Ну так как, отпустишь?

А у него при себе ни сабли, ни пистолета. Стоит трясется, я, говорит, ни в чем тебя не подозреваю.

— Не вздумай догонять, — пригрозишь ему и мчишься дальше.

Хоть и дважды рожденный, а сами видите, нелегко приходилось.

Убивал ли я людей? Странный вопрос изволили задать. На то и война, чтобы убивать друг друга. Пуля противника убивала моих боевых товарищей, а моя пуля, если она достигала цели, убивала солдат противника. Сейчас вроде бы страшно говорить об этом. Но я и сейчас никакой вины за собой не чувствую. Сам не убьешь — тебя убьют. На то она и война. Даже в демобилизованных, в нас ярость все еще бушевала. Так что в этом смысле война, пожалуй, не кончилась.

Босс, с которым я дело имел, вел себя по-джентльменски. Цену за товар давал подходящую, быстро сообщал, где мануфактуру можно достать, где сахар. Американскую военную полицию они тоже боялись, и охотников перевозить товар, то есть рисковать жизнью, наверняка не было. Благодаря боссу дела мои процветали, и я ворочал такими деньгами, каких прежде в глаза не видел. Вот как оно повернулось. Я немедленно приобрел великолепные новые шины и, как только наступал вечер, отправлялся в путь. Где только я не побывал... И представьте себе, такую, казалось бы, страшную войну пережили, а у крупных спекулянтов кладовые буквально ломятся от товаров: и рис там, и консервы...

Постепенно стали появляться постройки из кипарисовика — ресторанчики, где вся эта публика веселилась. Слышу однажды, как хозяйка одного из таких заведений, особа в кимоно из самого лучшего шелкового крепа, жалуется, что нынче носочники перевелись. Я мигом к ней бросился.

— Что скажешь?

— А я носочник.

— Неужели что-нибудь принес? Мой размер девять с половиной. Не помню, когда последний раз новые таби надевала. Покажи, что там у тебя?

— Нет, я могу заказ принять. Позвольте снять мерку.

Она с недоумением взглянула на меня и, увидев сантиметр в моих руках, неохотно протянула ногу. Новоиспеченная богачка, наверно, никогда не шила таби на заказ. Оказалось, что размер ее девять мон, шесть бу, пять рин[19]. Вот тебе и девять с половиной, надела бы и тут же разорвала. Женщины обычно стесняются больших ног. Поэтому предпочитали солгать даже мне, носочнику.

Когда я вернулся домой с заказом, у хозяина прямо глаза на лоб вылезли. Он никак не мог понять, что Япония начинает возрождаться. Но ведь и хозяин с самого детства в люди выбивался, и, хотя за последние годы совсем опустился, я заметил, как заблестели у него глаза, когда он взялся за шитье.

Первые десять пар я помогал ему шить, и оба мы радовались, когда заказ был готов. Приказчик успел посвятить меня во все тайны, и теперь я видел, как искусно управляется хозяин с коленкором. Бедняга приказчик! Не дожил он до этого дня. Мне до слез было жаль его. Хозяйка с барышней затаив дыхание следили за нашей работой — видно, понимали, что понадобится и их помощь, когда заказов прибавится.