Но больше всего страдал я от недосыпания, сами знаете, как в молодые годы спится. Пока своим умом доходишь, как шов этот между пальцами шьется, смотришь — утро уже наступило. Не успеешь носок в подушку засунуть, как сосед подмастерье уже голову поднимает, спросонья спрашивает:

— Что это тебе не спится, Сигэ-дон?

Какой тут сон! Сполоснешься наскоро водой — и за работу, так целый день головы и не приклонишь. А вечером помогаешь хозяину закупленный коленкор раскладывать, подходящее время с товаром познакомиться. Коленкор, он ведь разных сортов бывает и по окраске отличается. Не сразу, например, поймешь, что темно-синие таби куда роскошнее белых.

Так что тут не до сна, сами понимаете. По трое суток, бывало, не ложился — ничего. Трое суток для человека — предел. Трое суток меня носило по волнам Тихого океана, пока я плыл, уцепившись за доску. Ведь корабль наш затонул. Да, я во флот был призван. Передать невозможно, что вынес я за это время, одной надеждой жил, что продержусь трое суток. Ведь стоит задремать — и пропал. Нас всего трое спаслось, а за эту доску вначале пятнадцать человек держалось. Заснет и попадает прямо в пасть акуле. Вот какое было дело...

Как раз во время заключения японо-германо-итальянского тройственного союза в 1940 году я военную комиссию проходил, а наша барышня, хозяйская дочка, в тот год в гимназию поступила. Ох и красивой же она была в своей матроске из синей саржи. Смею заметить, что внутренние покои, где пребывала барышня, были особым царством, куда мы, подмастерья, даже заглянуть не смели, поэтому мне и во сне не снилось, что я когда-нибудь сяду с ней за один стол.

Барышня с отличием кончила начальную школу. В ту пору их, кажется, называли народными, иу и, конечно, в гимназию ее определили самую лучшую в Токио. Мы, ученики, радовались за нее, а некоторые, говорят, даже хвастались ее успехами перед мальчишками, доставлявшими коленкор хозяину. Во всяком случае, так рассказывали мне потом старые товарищи, уже после того, как мы поженились. Сами посудите, мог ли я тогда вообразить, что все так обернется? Поверьте, я чувствовал себя перед ней как человек низшей расы, и, возьми ее в жены аристократ, я ничуть не удивился бы. Стыдно признаться, но, может, я и в самом деле был влюблен в нее? Как говорится, тайная страсть подмастерья... А сейчас смотрю, ничего в ней особенного, женщина как женщина...

Военную комиссию я проходил у себя на родине. Глупый был тогда: ничего не смыслил. Хлопнули меня по спине, а потом слышу: «Номер четырнадцатый, принят по первому разряду!» А я и рад: пусть все видят, какой я взрослый. Четырнадцать был мой порядковый номер, я эту цифру на всю жизнь запомнил, потому что размер моей ноги десять мон[8] четыре бу. Размер десять мон считался в нашей фирме слишком маленьким, а десять с половиной чересчур большим. Выходит, я покупал себе самые большие таби. Сколько же я их перепортил, пока учился шить...

Возвратившись в Токио после комиссии, я почему-то застал около дома барышню.

— А, Сигэ-дон, вернулся, — промолвила она.

В растерянности я вместо того, чтобы поздороваться, выпятил грудь и как гаркну:

— Принят по первому разряду!

Жена до сих пор не может без улыбки вспомнить об этом случае и всякий раз уверяет, что мой ответ тогда очень ее насмешил. Ничего подобного. Я так ее ошарашил, что она едва слышно пролепетала:

— Поздравляю.

Узнав о моих успехах, хозяин расценил их по-своему.

— Выходит, по первому разряду?

— Так точно, по первому.

— Столько лет впотьмах работал иголкой, неужели и по зрению прошел?

— Проверили глаза и ничего не сказали.

— И ростом ты не вышел, неужели в самом деле по первому?

А сам оглядывает меня с ног до головы и вздыхает. Меня даже досада взяла, неужели доброго слова у него для меня не найдется? Но и хозяина понять было можно, у него как раз только что двух подмастерьев призвали, и забеспокоился он, как дальше будет дело вести. Ведь заказов не убавилось. Цены на коленкор росли и уж конечно на наш товар тоже, но только раньше по десять пар заказывали, а теперь сразу по тридцать стали.

Таби из коленкора в магазинах не торговали, вместо них появились таби из штапеля и из искусственного шелка, но и те скоро исчезли. Вы, наверно, помните, слух тогда прошел, что в продаже будут только таби «бэттин» из вельвета.

Однако фирмы, работавшие на заказ, не только не знали ни в чем нужды, но вовсю процветали. Говорили, будто военные кутят и им требуются молодые гейши.

Впрочем, мое дело — таби, а в мировых событиях я не разбираюсь. У нас из-за этого и сейчас стычки с женой случаются. «У вас в голове одни носки», — заявляет она. А я ей в ответ: «Ты-то сама кто, не дочь ли носочника?»

Приказчик, от которого я порядком натерпелся в бытность мою учеником, принял это известие тоже по-своему. Я, конечно, поспешил сообщить ему о своей радости. А как же иначе? Да и чем еще мог я перед ним похвастаться?

Итак, выпятив грудь, я отчеканил:

— Здравствуйте, господин приказчик. С вашей помощью по первому разряду принят.

Приказчик, однако, меня не поздравил. Лицо его приняло сосредоточенное выражение, он кивнул головой и произнес:

— Пройти военную комиссию, Сигэ-дон, это по прежним временам все равно что самураю пройти обряд гэмпуку[9].

Наш приказчик любил дзёрури[10], и не пропускал ни одного представления бунраку[11], поэтому разговор у него был свой, особый. Но не успел я подумать: «А здорово он ввернул насчет «гэмпуку», как приказчик спросил, известно ли мне, что значит посвящение в тайны кисти.

— Посвящение в тайны кисти?

— Не знаешь? Просто беда с вами, с нынешней молодежью. Невежды, да и только. Что проку от тебя в деле, если ты разговор с клиентом не умеешь поддержать? Думаешь, я так, удовольствия ради хожу смотрю на дзёрури? Раз я в них кое-что смыслю, значит за словом в карман не полезу.

Выслушав его нравоучения, я наконец понял, что посвящение в тайны кисти — это из рассказа о том, как Сугавара Митидзанэ обучал своего ученика тайнам каллиграфии. Ах, вот оно что, вам известна эта история...

— Когда в армию? Осенью? — спросил приказчик.

— Так точно.

— Значит, через полгода.

Теперь я с благодарностью вспоминаю то время, он успел всему меня обучить. Молча, без лишних слов показал, как снять мерку, как сшить самые трудные швы. Жара стоит невыносимая, пот со лба глаза заливает, а я терплю, боюсь, как бы чего не проглядеть, пока лицо вытирать буду. С тех пор так и привык: пот глаза заливает, а я и не моргну. Потом, во флоте, это очень пригодилось. Разве вытрешь там пот, когда на тебе винтовка и полное снаряжение. Уставишься в бинокль, следишь за самолетами противника и не моргнешь ни разу. Жизнь дорога!

— Ты из крестьян, Сигэ-дон?

— Из крестьян.

— Как по-твоему, на какую ногу труднее шить, на господскую или на крестьянскую?

— Наверно, на господскую.

— Вот дурак!

Слова приказчика задели меня за живое, ведь я с таким усердием изучал самые различные ноги, но, видно, мой опыт слишком мал, и затаив дыхание я слушал приказчика.

— Если хочешь знать, нет ничего легче, чем шить на господские ноги. Они мягкие, носок так и прилипает к ним. Особенно важны ступни. Городские на улице ходят в гэта, а дома по ровному полу, поэтому ступня у них более плоская, чем у деревенских. Крестьяне носят соломенные сандалии, ходят по немощеной дороге, по траве, поэтому ступня у них крепкая и с таким высоким сводом, что просто беда. Я привык на городских шить, но однажды попалась мне крестьянская нога, так я не знал, как к ней и подступиться. Веришь, сколько лет шью, а крестьянские таби так и не научился делать как следует.

— Но, господин приказчик, ведь крестьяне не шьют таби на заказ. Один такой на десять тысяч и то не сыщется.