— У вас, молодых, на все свой взгляд имеется. Разве это дело? Да будет тебе известно, что именно по крестьянину равняться надо. Среди клиентов есть люди очень состоятельные, делать им нечего, сидят себе посиживают, а другие всегда в движении, энергия в них так и кипит, и таби для них такой формы получаются, что глаз не оторвешь.

Вот оно что, подумал я и назвал имена нескольких заказчиков с очень красивой, по моему мнению, формой ноги. Как видно, я попал в точку, потому что приказчик сразу подобрел.

— Говорят, что о человеке судят по лицу и по рукам, а на мой взгляд, ноги тоже весьма выразительны. Заходит, к примеру, клиент и заказывает таби с золотыми застежками, а я смотрю на его ноги и вижу, что он из крестьян, только недавно в богачи выскочил.

Пусть сам он отошел от крестьянства, нога у него так и останется с высоким сводом. Как раз у клиентов, о которых ты говоришь, ноги как у крестьян. Или взять гейш, искусных танцовщиц, у них тоже такие ноги. У одних — от природы, у других — от тренировки. И на тех и на других шить нелегко. Труднее всего подогнать подошву носка так, чтобы она точно пришлась по округлому и приподнятому своду. Верх тонкий, из коленкора, его подогнать просто, тут соберешь, там подтянешь, вот тебе и получилась округлость. Изнанка же делается из толстой хлопчатобумажной ткани, поэтому удобнее всего шить на плоскую ногу. Ну-ка, покажи ногу. Показывай же, говорю! Так и есть, у тебя настоящая крестьянская нога. И по такой ступне ты учился шить! Досталось же тебе.

Выходит, хозяин с приказчиком давно все знали, как ни таился я от них.

— Еще в юности слышал я от старых людей, что у рыбаков ноги даже красивее крестьянских. Наверно, потому, что они по песку ходят— ведь это очень трудно. Говорят, чтобы избавиться от плоскостопия, лучше всего гулять по побережью. Да только у меня на это никогда времени не хватало.

К концу лета приказчик наконец решился и, стыдясь, показал мне свою ногу. Оказалось, что всю жизнь он страдал плоскостопием. Как же я этого не разглядел! У всех ноги изучал — и у клиентов, и у прохожих, — а на своих домашних не обращал внимания.

Ступня у приказчика и в самом деле была безобразной. Она показалась мне огромной, потому что была совершенно плоской. Нет, такую ногу лучше не показывать. Я просто в себя не мог придти, волосы дыбом встали. Сколько я потом видел ног, но такой уродливой больше не встречал.

Теперь я не упускал случая лишний раз взглянуть на ноги хозяина, хозяйки и всех домочадцев. Ничего особенного, ноги как ноги. Но однажды я взглянул на ноги нашей барышни и словно прозрел. Было лето, она ходила по дому в легком платье, из-под которого чуть-чуть виднелись босые ступни. У меня даже дух захватило, такими они были красивыми, и потом долго еще при одном этом воспоминании сердце у меня начинало бешено колотиться. А сейчас смотрю и не нахожу в них ничего хорошего. Вот что значит любовь, от ступни и то приходишь в восторг. Нет, глаз у молодых не наметанный. Это я вам точно говорю.

Призвали меня в тот же год осенью. Тогда как раз появилась Ассоциация помощи трону. Да, граф Коноэ был премьер-министром. И еще ввели разверстку на рис. В деревне только и было об этом разговоров.

На комиссии каждого спрашивали, куда он хочет: на флот или в армию. Я вспомнил одного нашего клиента — адмирала и, не долго думая, сказал, что хочу на флот.

Что захотел, то и получил, и вот я в Ёкосуке — матрос второго разряда. Таких, как я, называли «классом без нарукавных знаков». Надел я форму с квадратным воротником и вдруг подумал: нет, это тебе не гимназическая матроска нашей барышни.

Хотите знать, где было хуже, в учениках или в матросах? Скажу вам, что тут и сравнивать нельзя. Огреют тебя черпаком, хоть жив останешься. На флоте стопором могли огреть, страшная такая плеть из толстых веревок, да еще соленой водой пропитана. Одному матросу по голове попало — охнуть не успел. А потом сообщили, что умер от болезни на боевом посту.

Мне тоже раз досталось, но, к счастью, стопор закрутился, потому не очень больно было, правда, тело все посинело и распухло. В общем, прожил день — судьбу благодари. Подвесную койку, например, положено было сложить за пять секунд, не успеешь — получай. А еще было такое наказание, «пчелиное гнездо» называлось. Всунешь голову между полками и жужжишь, как пчела. Сейчас смешно, а тогда рад бы заплакать, да слез нет.

Ученичество мое, конечно, на пользу пошло, только потом уже, через год, когда кончился срок военной подготовки. А до этого так жилось, что хоть в петлю полезай. Нет, военную службу только тот понимает, кто ее на собственной шкуре испытал. Когда, впервые очутившись в Токио, я поступил в услужение к хозяину, все потешались над моим деревенским выговором, особенно приказчик. Со временем обучился я всем повадкам торгового сословия, а на флоте оказались они вовсе ни к чему. Станешь говорить, растягивая слова, заработаешь оплеуху. Так, мол, только женщинам положено говорить. Выпятишь грудь, замрешь на месте, а начнешь рапорт отдавать, язык заплетается, и руки сами собой в движение приходят. Ну, тут держись. Как стоишь! Забыл, как положено матросу императорского флота разговаривать! И начнет тебя хлестать.

А разве угадаешь, как разговаривать, если почти все младшие чины из кансайцев. Ты говоришь «большое судно», а они — «здоровое», вот и угоди им. Да что вспоминать, не жизнь, а слезы.

Взять ту же койку, она три каммэ весит, а свернуть ее нужно умеючи, так, чтобы она при случае спасательным поясом служила и чтобы вода не попала внутрь на шерстяную подкладку. Навьючишь ее на себя, возьмешь в руки винтовку и по команде «бегом марш!» бежишь, а в голове вертится: упадешь сейчас и не встанешь. Что зря говорить, у хозяина никогда тяжестей не таскал.

Говоря по совести, матрос — он все равно что подмастерье, ученик, словом, лицо подчиненное, и потому обязан все уметь, даже сигналы подавать флажками. Сигнализации нас в столовой обучали, когда мы голодные возвращались с учений. Вернее, не обучали, а дрессировали, как зверей. Стоишь, ноги не держат от голода, голова кружится, а тебе приказывают знаки подавать обеими руками: «Великая японская империя — божественная страна».

Тренировались целым отделением, но стоило двум ошибиться, и всех оставляли без еды. Сами понимаете, что это значит, когда тебе двадцать лет и аппетит у тебя зверский. Лично я терпел, но некоторые не могли и начинали подбирать объедки с пола. Тогда начальник, если замечал это, командовал: «Свиньи, вперед!» Мы немедленно вставали на четвереньки и, хрюкая, ползли по столовой. Сидевшие же в это время за обеденным столом должны были нас пинать ногами. Да, с целым отделением как со свиньями обращались, и никому в голову не приходило, что это жестоко, стыдно, до такого отчаяния мы все дошли. Ну, мыслимо ли нынче что-либо подобное представить?

Злыми ли были офицеры? Надо бы злее, да некуда! Когда кнутом, когда пряником, а вообще-то все к одному сводилось — измывались над нами, как хотели.

— Взгляните, месяц в небе появился, — начнет офицер свою проповедь. — У ваших близких и в мыслях нет, что вы на него сейчас любуетесь. Ваши родители и братья уверены, что вы, не щадя живота своего, служите отчизне, как и подобает боевым матросам императорского флота.

Слушаешь его, а самого слеза прошибает. И вдруг он как заорет:

— Эй, видите, она уже зубами щелкает! Все акуле на корм пойдете. И тебя сожрет, и тебя, и тебя! Все в море упокоитесь!

И такая злоба в его голосе, что просто не по себе становится. Но так уж устроен человек, хоть ему и худо, а умирать не хочется. Сколько раз я думал, лучше смерть, чем такие муки, но умирать не собирался. Теперь я понял, что за год с нами хотели пройти трехлетний курс обучения. Можете себе представить, в какую переделку мы попали!

Восьмого декабря следующего года был атакован Пирл-Харбор и началась война в Великой Восточной Азии. Срок военной подготовки сократился, матросов, призванных на год позже меня, уже через шесть месяцев отправили на боевые корабли. Начало военных действий не было для меня неожиданностью. В мировых событиях и в политике мы мало что смыслили, но для нашего брата матроса война, можно сказать, началась с первого дня службы, поэтому к императорскому манифесту я отнесся без всякого интереса. К тому же все эти высочайшие указы такие длинные и непонятные. Слушаешь их, а сам думаешь, как бы не уснуть. Где уж тут в смысл вникать! Да и что поделаешь, раз на уме у тебя одно: как бы поесть да отоспаться. Даже в день объявления войны, помню, очень хотелось спать.