Я не мог дождаться, когда наступит новый день и я снова окажусь в школе. Первый раз в жизни я так тосковал по ней… Не по школе, конечно. Я не мог дождаться, когда я снова увижу Ирку.

Я представлял, как мы будем разговаривать с ней на всех переменках. Только втроем: она, Мальгерчик и я. А после уроков мы проводим ее домой… Нет! Мы проводим ее только до моста. Скажем, что очень спешим. И даже не спросим, где она живет. А после обеда, когда зять сообщит мне ее адрес, я полечу к Мальгерчику — и мы устроим ей сюрприз. Пойдем к ней вечером и спросим, что нам на завтра задано по математике. Хорошо я все-таки придумал с зятем… Я готов был отдать голову на отсечение, что Мальгерчик в этот вечер думал о том же. И совсем меня это не задевало, наоборот, было даже приятно. На следующий день без четверти восемь я уже сидел в классе. Мальгерчик пришел сразу за мной. Ирки не было.

«Наверное, опоздает, — думал я, — или придет после первого урока». Но прошел первый урок, второй, Ирка в школу не пришла.

— Может, она заболела? — предположил Мальгерчик. — Мы могли бы ее навестить… Сказать, что нас учительница прислала. Верно?

Я позвонил из автомата зятю на работу.

— Простите меня, ребята, — извинился он, — у меня сегодня очень много дел. Я вам завтра адрес разыщу… или в крайнем случае послезавтра, хорошо?

Прошло три дня. Ирка в школу не приходила. Уже не только мы с Мальгерчиком ощущали отсутствие Принцессы. Девчонки перешептывались. Фрончак допытывался. В классе было уже не так, как месяц назад до прихода Ирки. В классе было без нее пусто.

Как всегда, на каждой переменке тридцать восемь человек толкались в проходах между партами, как всегда, было шумно и людно, и все-таки было пусто. А ведь Ирка почти ни с кем не разговаривала. Говорила только: «Передай, пожалуйста», «Извини», «Что на сегодня задано?»… Почему же теперь все вдруг почувствовали, что ее нет? Наши девчонки ее терпеть не могли. Почему же теперь им ее не хватало?

Левандовский старался не попадаться нам на глаза, впрочем, он избегал не только нас с Мальгерчиком. Должно быть, он чувствовал, что его положение в классе изменилось. К худшему.

На одном из уроков к классной руководительнице подошла Данка Козловская и спросила:

— Может, нужно послать кого-нибудь к Ирке? С ней что-то случилось?

— Я мог бы пойти… то есть, мы с Яцеком! — предложил Мальгерчик, и никто не посмеялся над этим.

Класс принял это предложение просто, некоторые одобрительно закивали, что да, нужно пойти.

— Нет, не нужно… — сказала классная руководительница. — Я забыла вам сказать, что Ирка больше не будет ходить в нашу школу. Она вчера уехала. Решение это было неожиданное, но твердое, и переубедить ее не удалось… Так, по крайней мере, сказал мне ее дедушка. Она вернулась в свою прежнюю школу.

— А откуда она? — спросил Кавецкий.

— Как? Вы не знаете? — удивилась руководительница. — Разве вы не спрашивали у нее? Она издалека. Из Гдыни. Бедная девочка… Мне непонятно, зачем она туда вернулась, ведь у нее, в сущности, даже дома нет. Мать умерла, отец… Об отце лучше не говорить. Здесь она жила у деда с бабушкой. Это ведь внучка нашего Крукевича. Вы этого тоже не знали? Нет, не понимаю, почему она вдруг решила вернуться. Может, здесь, с нами, ей было еще хуже?

В классе стало очень тихо. Мысли одна тяжелее другой теснились у меня в голове. Я не мог справиться с ними, не умел, не хотел со всем этим смириться. Как же так? Была здесь, рядом. Появилась так внезапно. И так же вдруг исчезла. Никто не протянул ей руку, не удержал…

Я найду ее. Я должен ее найти. А иначе чего я стою — человек, который не смог отстоять свою Принцессу?

Сверху был хорошо виден лагерь. Четыре наши палатки, как огромные зеленые лягушки, замерли у опушки леса. Около флагштока, совсем крошечная отсюда, притаилась палатка командира. Немного с краю, у ручья, дымила лагерная кухня. Все как на ладони.

Ребята внизу слонялись по поляне, изображая бурную деятельность, хотя было ясно, что делать им ничего не хочется — жарко…

Этим летом нам не повезло — лагерная жизнь не задалась. Но, как часто бывает, к концу вдруг выяснилось, что уезжать никому не хочется.

— Я бы тут еще посачковал, — вяло начал Павлицкий, — не больно весело, но…

— Что «но»?

— Уж лучше здесь, чем там.

— Только не нам.

— Кончай ты со своими стихами. Надоело… — Павлицкий лениво потянулся.

Взобрались мы на эту верхотуру не просто так. Со спецзаданием — наломать веток на метлы. Удовольствие, конечно, маленькое, и мы, следуя правилу, что отдыхать лучше, чем работать, валялись в траве, вяло переговариваясь, благо что начальство далеко, не видит.

Павлицкий снял рубашку и завертел головой, изучая свой загар.

— Вот дела. Вроде загар как загар, а домой приеду, вымоюсь — и все как рукой снимет, опять белый. Может, кожа у меня какая-то не такая…

Я промолчал, во-первых, потому, что мне было наплевать на кожу Павлицкого, а во-вторых, говорить не хотелось… Я тоже стянул рубашку, и мы стали загорать. Было тихо, из лагеря не доносилось ни звука, пахло нагретыми солнцем соснами, сухой травой…

Разбудил нас Анджей:

— Шеф прислал узнать, не перегрелись ли вы тут и не пора ли перевернуться на другой бочок. А может, крема желаете для загара?.. Ну, что с метлами? Растут?

— Растут себе, что им сделается? — спокойно ответил Павлицкий и действительно перевернулся на другой бок.

Анджей сел около меня, взглянул вниз, на поляну.

— Шеф бесится. Хотя что теперь… — Он махнул рукой. — Последний день. Завтра в это время дома будем.

Я посмотрел на часы, было около пяти.

— Раньше… В это время я уже у тебя буду, с билетами. Рванем в кино на шесть.

— Откуда знаешь, какой фильм?

— А тебе не все равно?

Павлицкий оживился:

— И мне с вами можно?

— Можно, но не должно, — сказал я. — Сперва вернешь мне пятерку, потом поглядим…

— Не будь занудой, — скривился Павлицкий, — ты прям как тетка моя. Деньги отцу перед войной дала, а забыть до сих пор не может. Сечешь? Перед войной!

— Да, прыткий твой папаша на отдачу…

— Это точно. Взял у меня в прошлом году десятку — и с концами…

— Слушай, не морочь ты нам голову своими предками, — начал я, но Павлицкий вдруг полез в карман и вынул деньги.

— Возьми свою пятерку и заткнись. Порядок?

Я взял бумажку и обалдел. Она была новенькая, сложена вчетверо и с одного угла слегка надорвана.

— Яцек! Это ж та самая!..

— Да? — заинтересовался Анджей. — Правда, что ль, та самая?

— Врет он… — небрежно бросил Павлицкий, но было видно, что ему не по себе. — А если та самая, что с того?

— Чего ж ты раньше не отдал? И зачем тогда занимал? — не отставал Анджей. — Чтоб в кармане протаскать две недели?

Павлицкий молчал, сосредоточенно вытряхивая песок из кеда. Тут до меня дошло, в чем дело.

— Продинамили его, вот он и темнил. Не пришла красавица…

Анджей уставился на меня, ничего не понимая, а Павлицкий заорал:

— Неправда, пришла… Просто ненадолго. А потом ускакала… На коне.

— На каком таком коне?

— Не все ли равно! На белом, черном, серо-буро-малиновом! — начал заводиться Павлицкий. — Сдался тебе этот конь!

Анджей с деланным сочувствием смотрел на него.

— Свихнулся парень… А может, солнечный удар схватил. Он же бредит. Какая-то барышня пришла пешком, ускакала на коне…

— Ну, коня-то он, положим, выдумал, — сказал я, — а барышня точно была. Тебя ж не было тогда с нами…

— Где? Когда? Чего вы раньше-то молчали? — допытывался Анджей. — Откуда конь-то взялся?

— Если тебя больше всего конь волнует, то прими к сведению, что их было два. Два! — Павлицкий сунул ему под нос два пальца.

Тут уж я ничего не понял.

— Почему два? Она что, на телеге прикатила?