1339. К ноябрю этого года все подготовительные работы были закончены и размечены новые границы Кромника — невиданные, небывалые: четыре, чуть не пять таких крепостей, как прежняя, способна вместить в себе затеваемая Калитой ограда. Одна стена со старого рубежа, что на гребне холма, шагнет вниз, к его подножию, я вберет в черту города приречную часть посада. Другая, «напольная», или «лобовая», стена также решительно сдвинется — в северо-восточном направлении.

1340. Один осенний месяц, три зимних и еще один весенний — всего-то понадобилось строителям, чтобы соцветье кремлевских соборов вобрать в новую прочную дубовую раму. На веселую эту, тешащую сердце картину Иван Калита успел полюбоваться перед смертью. Вокруг него под звон и чмок нетерпеливой мартовской капели шумела юная Москва.

Мы не найдем в летописях никаких подробностей возведения белокаменной крепости, как не найдем почти ни слова и об ее облике: ни времени, затраченного на стройку, ни общей длины стен, ни средней их высоты и толщины, ни количества башен, ни происхождения зодчих, ни примерного числа каменщиков и подсобных рабочих. Но почти все эти неизвестные величины оказались в той или иной степени доступны восстановлению, так же как и многие более мелкие обстоятельства работ.

«Огородники» — так тогда именовали мастеров крепостного строительства — были приглашены, по общему мнению современных ученых, с русского Севера. Скорее всего это были псковичи либо новгородцы. Там, на Севере, трудились потомственные огородники, из колена в колено передававшие устное зодческое предание: секреты шлифовки и кладки камня, тайны прочности известковых растворов; знали они и на каком расстоянии друг от друга выгодней ставить башни, и какую сторону камня лучше вынести «лицом», то есть на внешнюю поверхность стены; знали и как поведет себя под страшной тяжестью та или иная почва. К примеру, если стена проходит в приречной низине, тут не обойтись обычным каменным фундаментом — он быстро начнет тонуть; тут сперва нужно вбить в дно рва прочные сваи, потом настелить на них деревянные ложа и лишь потом уже на эту постель укладывать каменное основание стены.

Если работы были распределены именно таким образом, то нетрудно догадаться, что каменный Кремль начали возводить не от какой-то одной башни, но одновременно по всем трем линиям, разделенным на боярские участки.

Когда-то еще выдастся Москве такой тихий промежуток! Тем паче надо поторапливаться, еще и еще тянуть в высоту стены, лепить зубцы на башнях, рыть колодцы в тайниках. По напольной стене поднялись, кроме угловых, целых три воротные стрельинцы. Внушающе мощно выглядела эта лобовая стена, это каменное чело Кремля, увенчанное тремя проездными прямоугольными башнями: Фроловской, Никольской и Тимофеевской. Каждую стрельницу прикрывал сверху деревянный шатер. Деревянные навесы тянулись и над зубцами стен.

Общая же их длина (по расчетам Н. Н. Воронина и В. В. Косточкина) достигала почти двух тысяч метров. При определении возможной толщины стен (во время строительства кирпичного Кремля в XV веке все остатки белокаменной крепости Дмитрия Донского были разобраны) ученые учитывали размеры сохранившихся древнерусских детинцев. В них толщина стен, как правило, колеблется от двух до трех метров. Скорее всего неравномерной была также и высота московских стен — в зависимости от степени уязвимости того или иного участка крепости. Из повести о нашествии Тохтамыша в 1382 году известно, что татарам довольно легко удавалось сбивать защитников со стен, поскольку те были «ниски».

И все же затеянная Москвой стройка по тем временам и размахом своим, и числом занятого на разных работах люда (только на подвозку камня ежедневно наряжали до четырех с половиной тысяч саней) изумляла, а многих и крепко озадачивала. Не зря летописец Твери, сообщая о возведении на Москве каменного города, прибавлял не без досады, что московские власти надеются «на свою на великую силу» и всех князей русских начали «приводити в свою волю, а которые почали не повиноватися их воле, на тых почали посягати злобою».

И полутора лет не прошло от начала строительства, а неприступность новых стен была уже доказана на деле, потому что осенью 1368 года и на саму Москву «почали посягати злобою». Посягательство оказалось для Дмитрия Ивановича вполне неожиданным. Вдруг над западными рубежами его княжества зловещею тучей нависла литовская рать. Вел ее сам великий князь Литовский Ольгерд Гедиминович, полководец опытнейший и хитрейший. Это про него говорили, что он никогда не пьет вина и что в лесу сучок никогда не треснет у него под ногою. И правда, московская разведка проспала Ольгерда, почти до Рузы прокрался он молчком, как будто шел сюда сам-друг, а не с громадной ратью.

Из Москвы срочно поскакали гонцы в ближние и дальние города собирать ополчение. Но было поздно, явно поздно. Высланный навстречу Ольгерду сторожевой полк со всеми своими воеводами полег в неравной стычке у реки Тростны. Быстро опрокинув заставу и вызнав, что путь до самой Москвы свободен, а молоденький Дмитрий с малой дружиной затворился в своем детинце, литовцы устремились на легкую, как казалось им, добычу. Но еще в окрестностях города озадачил их прочный запах гари. Оказывается, москвичи — ни много ни мало — сами спалили деревянный посад, чтобы не стал он для осаждающих дровяным складом пря сооружении приметов.

Но еще больше, чем эта решительность, граничащая то ли с отчаянием, то ли с завидным равнодушием ко всякому приобретению, должен был поразить литовцев сияющий белизной посреди чадных головешек Град.

Опытный Ольгерд, который и немецкие крепости не раз успешно штурмовал, понял, что тут-то он, пожалуй, застрянет надолго, и еще неизвестно, добьется ли чего. Через три дня, так и не начав осадных работ, литовцы засобирались в обратный путь, решив, что, на худой конец, хватит им и награбленного по московским волостям.

Но, видимо, самолюбие Ольгерда было по-настоящему уязвлено. Память о том, как смалодушничал он у стен Москвы, не давала покоя, и три года спустя, в самом начале зимы, снова пришел он сюда с еще большим войском. И снова вид грозных стрельниц и каменных зубцов Кремля смутил литовцев. Восемь дней кряду пританцовывала на снегу не привыкшая бездействовать конница, а в итоге, как и в прошлый раз, пришлось удовлетворить свою алчность беззащитными селами и деревеньками московской округи.

Слов нет, тяжело привыкали недоброжелатели Москвы к ее новому образу — свидетельству незаметно перетекающей сюда народной силы. Этот разительный ее успех если не в сугубо мирном, то, по крайней мере, в оборонном деле уже сам по себе казался вызовом и выпадом.

Представим только, с каким унылым настроением в 1370 году жители Твери рубили у себя новую крепость — она-то по старинке была деревянной, и обмазывать ее приходилось все той же глинкой. И вообще вся Тверь, не считая двух соборов, давным-давно построенных, была целиком деревянной, и не предвиделось на ближайшие времена, чтобы стала иной. Уже одно это обстоятельство как бы заведомо обрекало ее на неудачу в длительном и сложном споре с московским домом. Так превосходство камня над деревом отражалось в борьбе идей, в противостоянии политических сил.

Ведь и в Рязани не очень радовались московским успехам. И Орду злобила весть, что князья-подростки обставили каменной оградой свои дворы.

Вместе со своим юным городом входил в пору юности и отрок Дмитрий. Кто мог знать тогда, что строительство каменного Кремля станет доброй половиной всего его жизненного дела. Что он тем самым уже и будущую Куликовскую битву отчасти выигрывал. Что победа сейчас была не столько над открытыми врагами, сколько над теми из своих, кто не верил в возможность нового великого сплочения Руси вокруг идеи созидания, в возможность бескорыстного сбора всех ее угнетенных и разбросанных сил. Кремль сжимал в один жилистый узел девять своих башен, связывал разлетающиеся отсюда веером дороги, он являл собою скрепу и завязь, средину и ось. В неспокойных снах Кремлю уже провиделся сквозь дымную заволоку Третий Рим и Новый Иерусалим.