— Шуметь нельзя.

Глазок закрылся. Ильин беспокойно зашагал взад-вперед. Ударил ногой в дверь, решительно крикнул:

— Слушайте, какого черта я здесь?

С той стороны ответили:

— Шуметь нельзя. Иначе карцер.

Аркадий Павлович понял, что требовать чего-либо бесполезно. Он сел на койку и предался размышлениям.

Вот она, цена ошибки. Когда находишься среди врагов, любая самая крошечная оплошность может уничтожить тебя. Одни сутки опоздания, и он снова в руках гестапо. И Маша. И — что самое страшное — его препарат у врага. Поразмыслив, он пришел к выводу, что сам препарат еще далеко не открытая тайна. Химики могут сколько угодно анализировать «вещество Арилъ», но секрет его производства не будет сразу разгадан. Опаснее другое: гестаповцы теперь знают, что он может создать препарат. Может, но не хочет. Значит, они будут опять принуждать его. Опять пытки? Мучения? Если бы он был один! Маша… Что сделают они с ней?

Ильин вскочил и зашагал по камере: пять шагов от двери к окну, пять обратно. В голове шумело, хотелось кричать, колотить о стенку кулаками, ногами, чем угодно!

Не в силах выдержать напряжения, Аркадий Павлович бросился на жесткий матрац и уснул. Сон был тяжелый, мучительный и беспокойный.

Когда он открыл глаза, была ночь. Окно чернело под потолком. Все, о чем он думал несколько часов назад, вернулось и завертелось нескончаемым круговоротом.

Аркадий Павлович подошел к двери и постучал. Глазок открылся.

— Позовите кого-нибудь.

— Шуметь нельзя, — буркнули с той стороны, и глазок закрылся.

Опустив голову, подавленный неизвестностью, арестованный отошел от двери.

Он не знал, сколько прошло времени. Окошко побледнело. Начинался новый день. Что принесет он?

Щелкнул замок. Дверь приоткрылась, на полу появилась миска и кусочек хлеба. Так кормят собак. Ильин был голоден. Но кусок не лез в горло. Он отшвырнул миску и снова зашагал из угла в угол.

Прошел весь день, потом вторая ночь, и снова настал день. Двое суток, словно две вечности. В каком он городе? Судя по времени, они отъехали довольно далеко. Нюрнберг? Мюнхен? Аугсбург? Решил спросить. Постучал, вежливо осведомился, в каком городе находится их прекрасная тюрьма.

Надзиратель не оценил юмора, буркнул свое:

— Шуметь нельзя! — и захлопнул глазок.

Наступила третья ночь. Ильин уже не шагал по камере, не думал. Все было передумано, и ничего не прояснилось. Он сидел на койке, вяло опустив руки. В голове мерзкая пустота. Сколько прошло времени? Так можно просидеть в каменном мешке годы. И никто знать не будет. Закон? Какой закон у палачей и людоедов? Есть только одна надежда: победа. Она где-то близко, вот-вот ворвется и сюда, в тыловой город фашистского райха. Доживут ли они с Машей до светлого дня? Надо, чтобы дожили.

Заскрипела дверь. Ильин встал и… замер от неожиданности.

В камеру втолкнули Машу. Дверь тотчас же закрылась.

— Аркади… — сказала она и бросилась к нему.

Ильин взял ее за плечи, посмотрел в лицо. Глаза у нее были сухие, выражение странной решимости делало лицо девушки строже и старше.

— Сядем, — попросила она.

— Как ты очутилась здесь?

— Попросила.

— И они разрешили?

— Потому что я сказала, что уговорю тебя работать. — Маша провела ладонью по его заросшей щеке. — Они поверили. И вот я с тобой. Хоть пять минут вместе.

— Ты говоришь так, словно пришла прощаться.

Маша промолчала, опустив голову.

— Говори все, — потребовал Ильин.

— Меня повесят, — тихо произнесла она. — Послезавтра утром. Так объявил начальник гестапо. За побег из лагеря.

Ильин вскочил. Он не знал, что сказать. Ее повесят!

— А если я соглашусь?

— Не надо, Аркаша. Лучше умереть.

Опять скрипнула дверь. Надзиратель сказал:

— Выходите…

Маша поднялась. Она не плакала. Она только посмотрела еще раз на Ильина, побледнела, быстро обняла его и поцеловала. Губы у нее были холодные и сухие.

— Прощай, — прошептала она и шагнула в дверь.

Ильин остался один. Он так и стоял на месте, охваченный непонятным столбняком. Ушла… Послезавтра утром… Схватив табурет, он грохнул им о железную дверь. Щелкнул замок, в камеру ворвались сразу трое. Ильин изо всех сил ударил одного обломком табурета, схватил за горло, но тут же был смят, избит и связан. Он и сам не помнил, как буйствовал. Уже без сознания его унесли в карцер.

Холодный пол — вот что привело его в чувство. Мокрые стены, капли воды возле лампочки на потолке. Гроб из бетона. На полу — следы старой крови.

Послезавтра утром… Пусть его раньше. Он встал, шатаясь, и принялся колотить в дверь. Никто не слышал его слабых ударов.

Здесь он был надежно изолирован. Послезавтра утром…

…Габеманн встретился с фон Ботцки в Мюнхене.

— Поздравляю вас, майор, — сказал профессор. — Операция выполнена безукоризненно. Я посетил Фихтера. Он в полном неведении.

— Вместо одной птички мы поймали две.

— Две? Кого вы имеете в виду еще?

— Марию Бегичеву. Она оказалась вместе с ним.

— Боже мой, какая удача! Но как она очутилась в лаборатории?

Шансы фон Ботцки улучшились. Появилась уверенность. Теперь Ильин в таких тисках, что не вывернется. Приманка удачная, что и говорить.

— Где она? — спросил полковник.

В тюрьме, где же ей быть! Но это не все, герр профессор. Вот две странные стекляшки, которые мы нашли в кармане у Ильина. Извольте посмотреть, не эта ли жидкость, которая вам нужна?

Фон Ботцки схватил ампулы и уже больше ничего не видел. С этой минуты он почувствовал себя на седьмом небе. С ампулами в руках профессор проследовал в свою лабораторию и в тот же день развернул деятельность целого десятка химиков. Капельки мутноватой жидкости подвергались самому тщательному анализу. Он сам впрыснул жидкость шести белым мышам. Он ждал результатов с таким щемящим интересом, которого давно уже не ощущал в стареющем сердце. Если это то самое, то он недаром истратил столько крови в борьбе с Ильиным.

Химический анализ не дал ничего интересного. Сложное органическое соединение, белок с явно смещенной цепью атомов. Таких белков в природе миллионы, и все они чем-то неуловимым отличаются друг от друга. Самое непостижимое для химии вещество. Создать искусственно подобное тело — все равно что вычерпать решетом Женевское озеро.

Зато белые мыши принесли профессору большую радость. На шестой день они, основательно переболев, позеленели.

Их розовая кожица, скрытая короткой белой шерсткой, вдруг стала похожа на молодой листок дуба, когда он, нежно просвеченный солнцем, слабо зеленеет на ветке. Глазки мышей заблестели зеленым изумрудным огоньком. Они перестали есть даже самые вкусные вещи. Фон Ботцки подносил им кусочки сыра, колбасу. Мыши принюхивались к знакомому запаху, грызли лакомства, но вскоре забывали о них, предпочитая покойно дремать в солнечном углу клетки. Вот оно, заветное вещество! Фон Ботцки с затаенным вожделением держал в руках вторую, еще целую ампулку. Уж он-то сумеет воспользоваться препаратом, будьте уверены, герр Ильин! Спасибо вам.

По его поручению корректный следователь гестапо начал беседы с Марией Бегичевой. К сожалению, она не сказала ничего нового. Убежала, бродила по лесу, скрывалась в заповеднике. Знал ли о ней Фихтер? Конечно, не знал. А служанка Лиззи? Она скрывалась и от служанки. Чем же питалась беглянка? На этот вопрос следовало пожатие плеч. Хорошо, но как же они нашли друг друга — Мария Бегичева и Аркадий Ильин? Судьба? Очень, очень странно. И снова Фихтер ничего не знал? Даже когда Ильин стал работать в его лаборатории? Над чем он, кстати, работал? Ах, тоже не знает, не интересовалась! Склянки, которые взяли у Ильина, знакомы ей? Нет? И она не знает, что в них? А знает ли фрейлейн, что ее ждет виселица за побег? Она готова ко всему? Скажите, какая самоотверженность! Ну, тогда извольте посмотреть, как это делается. Ваше окно, Бегичева, выходит во двор тюрьмы. По утрам вы можете наблюдать, как отправляются в лучший из миров узники. Да, да, не будьте застенчивы, пожалуйста. Хотите знать, есть ли выход для вас и для Ильина? Выход есть. Уговорите его работать. Если он создаст препарат, и он и вы останетесь живы. Да, можете увидеть его, встретиться, это мы устроим.