Иудеи относились к христианству, как к одному из безусловных бедствий, извещавших о приближающемся конце света. И когда оно стало официальной религией Империи, их положение резко ухудшилось. На них нападали за то, что они обрекли Христа на смерть: епископ Север из Антиохии говорил своему коллеге в Берое (Алеппо), что «вся община должна быть наказана за участие в этом смертном грехе». В то же время следовало иметь в виду, что сам Иисус принадлежал к той же расе, осуществил многие пророчества иудеев, так что они были свидетелями, хотя и невольными, славы его миссии.

Поскольку все это было, нечего было даже говорить о подавлении иудеев силой, как язычников, манихеев или еретиков. Тем не менее в отношении к ним христианских императоров было много двусмысленности и недовольства. Поскольку иудеи подготовили путь Иисуса и дали ему жизнь, их нельзя было просто так подвергнуть насилию. Но с другой стороны, поскольку они отвергли и убили Иисуса, их жизнь следовало сделать, по возможности, несчастной. Этого требовали священники, и это предписывали императоры. Правда, Суббота была легализована, иудейское церковное имущество объявлено неприкосновенным, а раввины пользовались привилегиями христианского духовенства. Но в то же самое время римское чиновничество предпринимало одну меру за другой, чтобы понизить статус синагог, запретить разрыв или возвращение к иудаизму, препятствовать смешанным бракам между двумя общинами и подавить любое скрытное сопротивление превосходству христианской церкви.

Надежды иудеев моментально возродились, когда Юлиан в своих попытках примирить христианство как официальную религию, разрешил восстановить Иерусалимский храм, почти через триста лет после его разрушения во время первого иудейского восстания. Но Юлиан умер еще до претворения в жизнь своих планов. Был и другой, сравнительно благоприятный момент, когда Феодосии I попытался обращаться с иудеями с большим либерализмом, нежели с язычниками и еретиками. После его смерти восточный правитель Евтропий продолжил ту же политику. Но вскоре ситуация с иудеями вновь ухудшилась. В 415 г. патриарх Гамалий VII был подвергнут аресту, а когда через четыре года он умер, учреждение самой Патриархии упразднили, а ее деньги аннексировали в пользу правительства. Затем в Кодексе Феодосия II были систематизированы все многочисленные санкции, направленные против иудаизма. Их постоянные ссылки на грязную, отвратительную, неистовую, фатальную, кощунственную порочность иудеев оставляют при чтении тяжелое впечатление.

Нет сомнений, что имперские власти больше бранились, чем на самом деле сердились, стремясь задобрить наиболее фанатичное христианское духовенство. Но возникала опасность, что такие клерикалы постоянно настраивают свои конгрегации на поддержку подобных взглядов. Амвросий, например, сообщал Феодосию I, что причиной падения узурпатора Магна Максима было его неосмотрительное указание реконструировать синагогу, которая ранее сгорела в Риме — и вот почему Феодосии был вынужден отменить свой приказ о восстановлении подобного здания, разрушенного на Востоке.

Августин тоже в своих переживших современников сочинениях не менее двадцати раз вновь подводит старый прогнивший баланс, заявляя, что эти упрямцы «свидетельствуют с своей собственной несправедливости и христианской истине». В пятом веке епископ Феодор из Кирха (Кур в Южной Турции) жаловался, что иудеи до сих пор ощущают превосходство над христианами, а Иероним обвинял их в сохранении надежд добиться высшей политической власти. Поэт Рутилий Намациан в отрывке, полном глубокого презрения к иудаизму, даже заявлял, что это уже произошло и что покоренная раса подчиняет себе своих покорителей — «их вера — это вредное ползучее растение, которое вновь стелется, после того, как его выкорчевали». С другой стороны, Сидоний хорошо отзывался об иудее Гозоле — «это человек, которого я бы уважал как личность, если бы не презирал его религию». Но даже эти неохотно высказанные слова как бы положительной оценки, предваряющие пользовавшееся дурной славой выражение «среди моих друзей есть иудеи», были исключением из правила. В целом мы имеем печальную картину сегрегации.

Недавно было сделано заключение, что этот финальный раскол и разделение между христианами и иудеями «рассматривается многими учеными, как христианами, так и иудеями, как величайшее несчастье с куда более далеко идущими последствиями, чем для любой ереси внутри самой христианской церкви. Если даже не полное объединение, то хотя бы союз между христианами и очень многочисленными иудеями по всей Империи мог бы обеспечить единый фронт, на фоне которого внутренние христианские расколы казались бы куда меньшим злом. Он мог бы усилить приходящий в упадок римский мир. Но случилось полностью противоположное, и враждебность между христианами и иудеями стала еще одним фактором, ослабившим волю Западной империи к самозащите и сделавшим свой вклад в ее крушение.

«Кажется, невозможно отрицать, — заключил Арнальдо Момиг-лиан, — что благополучие церкви явилось как следствием, так и причиной падения государства». И наибольший вклад в это падение внесло религиозное принуждение, потому что вместо объединения оно достигало полностью противоположных целей, резко ускоряя процессы дезинтеграции и разложения.

ТЩЕТНОСТЬ УСИЛИЙ

Глава 12

САМОДОВОЛЬСТВО ВМЕСТО САМОПОМОЩИ

А теперь мы должны обратиться к образу мышления, определявшему официальные действия правительства. И мы обнаружим, что ни языческая, ни христианская традиции мышления не могли сколь-нибудь серьезно помочь правительству в его безнадежной борьбе за национальное выживание.

Язычники, в целом, слишком благодушно опирались на успехи в прошлом, а христианские богословы провозглашали доктрины, в которых важность служения государству сводилась к минимуму. Поэтому каждая из этих двух философий, противопоставляя свою собственную концепцию той, единственно необходимой для спасения Империи, усиливали массовую национальную разобщенность.

Во-первых, язычники. Их античные, воспитывающие каждого обычаи еще процветали. Поэтому следование классическим традициям позволяло им сдерживать верх над христианами, которые не могли противопоставить ни равноценную теорию образования, ни практику. А учителя того времени придерживались старых образцов семи свободных искусств — грамматики, риторики, диалектики, арифметики, геометрии, астрономии и музыки, хотя последним четырем предметам уже едва ли учили.

В пределах этого ограниченного круга требований академические заслуги исключительно хорошо вознаграждались. Но продвижения очень строго контролировались. Юлиан отстаивал право императора пересматривать назначения преподавателей, сделанные местными властями. Градацию их жалования утвердил Грациан. Эдикт 425 г. устанавливал исключительный контроль государства за образованием и наказания за открытие образовательных учреждений лицами, не имеющими на то права.

В Риме был самый крупный государственный университет. Валентиниан I предпринимал энергичные меры для поддержания его студентов. Когда новички приезжали в город, они должны были иметь разрешения от наместников провинций с указанием о соответствии требованиям к студентам. Для уточнения их квалификации они должны были в общих чертах описать предлагаемый курс обучения, для чего требовалось согласие городского префекта. Изложив суть предстоящей работы необходимо было сообщить свои адреса чиновникам, которые назывались цензуалы и в чьи обязанности входила регистрация места проживания студентов.

В обязанности цензуалов было также предупреждать студентов об опасности беспутного поведения и чрезмерной склонности к публичным зрелищам; недисциплинированных студентов могли исключить, либо высечь. Нет сомнения, что университетские власти более смело, чем их современные коллеги, следовали предостережениям Иоанна Златоуста, епископа Константинополя: «Не позволяйте вашим сыновьям носить длинные волосы — природа противится этому, Господь не давал на это разрешение, это запрещено».