Другие ведущие университеты Запада располагались в Ме-диолане (Милан) и Карфагене. Однако в Карфагене были серьезные проблемы со студентами, о которых вспоминает Августин, находившийся среди молчаливого большинства и не имевший на беспутных товарищей никакого влияния.

…Я был среди верхушки в школе риторики, а потому полон самодовольства. Несмотря на это, как вы хорошо знаете, мой господин, я вел себя куда более спокойно, чем «мародеры», кличка дьявольски жестоких парней, которую светская молодежь выбрала для себя. У меня не было ничего общего с их взрывами насилия, но я жил среди них и ощущал превратное чувство стыда, поскольку не был на них похож.

Я водил с ними компанию и бывали времена, когда они полностью оправдывали свою кличку. Без всякого повода они могли наброситься на какого-нибудь застенчивого новичка, безответно нанося оскорбления его чувству собственного достоинства и используя его, как объект своих злобных насмешек … «Мародеры» было подходящим для них именем, потому что их уже выгнали из дому и они потерпели полное жизненное крушение.

Тем не менее университет в Карфагене поддерживал академический стандарт, куда более высокий, чем другие институты.

В Галлии находились известные муниципальные школы грамматики и риторики. Школы в Лугдуне (Лион), Вене, Бурдигале (Бордо) и Арверне (Клермон-Ферран) были самыми выдающимися. Эпоха Константина — это период ренессанса системы образования в Галлии. В соответствии с эдиктом 376 г. по всей стране была организована тщательно отработанная система образования под государственным контролем. В следующем столетии, золотом веке галльской поэзии, эти школы продолжали существовать, хотя политические катаклизмы того времени уже проявлялись в признаках упадка; преподавание становилось заурядным и поверхностным.

Культ бесплодных условностей был очень распространен среди самых различных колледжей. Ничего и нигде не делалось для излечения болезней разрушающегося римского образования, сводившегося в основном, к изучению литературы и ораторского искусства. Пренебрежение наукой и технологией, о чем свидетельствовали учебные планы, не дало возможности встретить во всеоружии непрерывно повторявшиеся кризисы той эпохи. Пустой, педантичный классицизм был в порядке вещей, система продолжала выпускать достаточно образованных людей, проявлявших способности к яркой и точной устной речи, сложному словесному построению, но не обладавших никакими практическими конструктивными идеями.

Константин, далекий от приведения образовательных заведений в соответствие с новыми отношениями в обращенной в христианство Империи, дал энергичный стимул старой непригодной системе, преднамеренно установив над ней свой патронаж. Не будучи высокообразованным человеком, он горячо высказывался в поддержку классики, не выдвигая ни малейших обязательств в части расширения кругозора учащихся. И даже Валентиниан I, не римлянин по рождению, с неприязнью относившийся к высшему классу, не сделал ничего для обращения вспять этой консервативной тенденции.

В то же время в течение всего четвертого столетия происходит возрождение исторической литературы и ораторского искусства. «Если мы утеряем искусство красноречия, — восклицал известный ритор Либаний, — чем же мы, в конце концов, будем отличаться от варваров?» Однако круг людей, поддерживавших эту цивилизацию, существенно сократился, поскольку средний класс, сыгравший в ней выдающуюся роль, постепенно сходил на нет. В результате, исходно аристократическая природа традиционной римской культуры вновь заявила о себе, а круг ее приверженцев стал ограничен относительно небольшим числом аристократов-язычников и сенаторов, чьи культурные и литературные привязанности имели спрос только среди их единомышленников.

Они писали друг другу письма, изложенные на языке, понятном только таким же утонченным натурам, как и они, источавшем элегантность и ностальгический шарм и, как говорили, бывшем таким же совершенным и сухим, как визитные карточки мандаринов императорского Китая. Печально памятными образцами такой стерильности языка было богато эпистолярное наследие Симмаха. Чарующе прекрасна поэма Осония Mosella с очень естественными описаниями, но его остальные работы, в основном, оправдывают собственные признания поэта. «Я знаю, что мои читатели будут зевать над моими несчастными стихами. Такова их обычная судьба, и они ее заслужили». Поэмы Клодиана, которые очень сильно повлияли на средневековые латинские стихи, достигают наивысшего уровня, обнаруживая достаточную мягкость манеры выражения и стихосложения. Но надпись на его статуе в Форуме Траяна в Риме «тому, кто сочетал музыку Гомера и ум Виргилия» явно переоценивает его достоинства.

Типичным продуктом того времени были тридцатистраничные «дайджесты» римской истории, рассчитанные на людей, не имевших времени, либо терпения на большее. С другой стороны, писатель пятого века Мартиан Капелла написал длинное аллегорическое исследование, которое использовали как пример для подражания в средних веках. Его сухой, как песок, хотя и необычный педантизм хорошо согласуется с заголовком работы О венчании Меркурия и Филологии и выбором семи свободных искусств в качестве свадебных подружек Филологии.

Академический сборник статей Макробия Сатурналия, возможно написанный в то же время, включает в себя массу разнообразного и неизвестного ранее материала, проливающего свет на период древнего Возрождения. И хотя Сатурналия привлекает слабый интерес как определенный символ умирающего академического классицизма, этот сборник без сомнения является литературным шедевром.

И вновь Сидоний с его исключительно богатой информацией о Римской империи. Однако его письма и поэмы напыщенны, искусственны и грубоваты — как сказал английский историк Томас Ходжкин, он тщеславный член общества дурацкой взаимной лести. Но Сидоний страстно верил в достоинства литературной профессии, и в конце своей жизни он довольно импрессивно писал: «Теперь, когда старые ранги официальной иерархий сметены — те ранги, по которым наивысшего на земле отличали от наинизшего, — единственным признаком благородства впредь будет знание искусства письма».

Сидоний и многие другие выдающиеся деятели культуры жили вне пределов Рима и вне Италии. Хотя императоры тех времен редко посещали древнюю столицу и находились чаще всего в Медиолане (Милан), а затем в Равенне, влияние Вечного Города, где еще размещался сенат, оставалось огромным и даже росло. Вечным он был назван поэтом Тибуллом за пять веков до этого, и целый хоровод правителей многих эпох повторял тот же славный эпитет. Даже Приск Аттал, протеже предводителя вестготов Алариха, описывал богиню Рому, сидящую в традиционном воинственном облике с гордой, романтической, неосознанно иронической надписью «Непокоренный, вечный Рим» — «INVICTA ROMA AETERNA».

Когда Аттила, находившийся в конфронтации с папой Львом I, решил уйти из Италии, мотивы, удержавшие гуннов от нападения на Рим, включали в себя не только практические соображения, но и мистический страх, который внушал сам город. И даже после того, как германец Одоакр захватил контроль над Италией, и Западной империи больше не стало, вакуум независимости был наполнен романтической идеологией Вечного Рима. Уже не было и административного центра того старого мира, который носил это имя, и тем не менее он стал символом нового мира, который назвали «романским».

Впервые использованное в четвертом веке, такое название применяли для Римской империи в политическом значении этого термина, а затем им стали обозначать все наследие римской культуры на латинском Западе в отличие от готской, французской, германской. Императоры, выходцы из дальних провинций, едва-едва ступив на землю Рима, начинали страстно подчеркивать свои романские корни, и даже скромные провинциалы в конце концов называли себя «римлянами», хотя и они не имели ничего общего с Римом.

В высших слоях общества и культуры обращения к городу достигали фанатической литературной экспрессии. Аммиан, покинув греческий Восток и приехав в Рим, чтобы работать над латинской историей, описывает в самой торжественной манере очарование urbs venerabilis (города, освященного веками). И Клодиан обращается к античной столице с восхвалениями, сверх всего прочего восхищаясь ее принадлежностью всему миру и считая это величайшим вкладом в историю. В 416—417 гг. другой поэт, Рутилий Намациан, создает еще более потрясающий панегирик. В действительности, Рим был вынужден сдаться предводителю варваров Алариху, правда позднее. Но Рутилий приписывает Риму высшую реальность, бесконечную во времени.