Похоже, что Тиё сразу узнала мою мать. Девушка медленно приподнялась и села в постели. Она машинально дотронулась рукой до шеи, потом провела ею по своим длинным волосам и застыла в ожидании. На ней было пестрое летнее кимоно с темно-синими цветами по белому полю. Хрупкая девичья фигурка напоминала тоненький стебелек, притихший перед порывом ветра.

Ласково заговорив с Тиё, мать подошла к ней. Девушка приветливо улыбнулась. Очевидно, за эти десять с лишним лет им все-таки довелось несколько раз повидаться. Мать сразу же представила меня:

— Это наш Тоси. Ты помнишь его? Вы частенько играли вместе.

Я продолжал стоять поодаль. Меня как-то сковывала студенческая форма. Тиё безучастно посмотрела в мою сторону и тотчас же отвела взгляд, будто там никого не было.

— Я помню, — произнесла она, чуть помедлив. Слабый, едва уловимый голосок прозвучал безо всякого выражения. Тем не менее ответ Тиё тронул меня. Я слегка поклонился, но девушка даже не обратила на это внимания. Однако я нисколько не обиделся. Достаточно и того, что она помнит. Преисполненный признательности, я стал торопливо перебирать в памяти эпизоды детства, но тщетно: образ Тиё не всплывал.

В тот день я вышел из ее палаты, так и не произнеся ни слова. Мне не удалось вспомнить Тиё-девочку, но зато я обрел Тиё в ее новом облике. Она оказалась гораздо красивее, чем рисовалась мне в моих туманных грезах. Эта мягкая линия подбородка, тоненькая беспомощная фигурка, закутанная в узорчатое кимоно… Образ Тиё запал мне в сердце. Я надеялся, что память о встрече с ней послужит мне поддержкой в тот час, когда я должен буду отправиться на эту безжалостную войну.

Последнее время я, ожидая призыва в армию, хоть и старался не подавать вида, но все искал лихорадочно чего-то, что по­могло бы мне преодолеть внутренний страх и тревогу. Необходимо было какое-то противодействие, способное остановить мое нараставшее смятение. И я обрел его во встрече с Тиё и соприкосновении с ее красотой.

Я был благодарен и моей матери, и самой Тиё. Когда мы вернулись домой, я, несколько оживившись, заметил:

— А Тиё оказалась еще красивее, чем я думал. И такая кроткая, тихая. Трудно даже представить, что когда-то была озорницей.

— Это все от болезни. Ужасно жаль бедняжку… — сокрушенно вздохнула мать.

Примерно через месяц я собрался навестить Тиё один. Сказав о своем намерении матери, я прихватил с собой пакетик молочных карамелек «Моринага»,[36] которые нам выдали в пайке. Стоял жаркий июньский день, но я все-таки облачился в студенческую форму. Пакет с конфетами был засунут в карман.

Я уже знал расположение палаты, поэтому, не заходя в дежурку, направился прямо к Тиё. Время было послеполуденное, и в коридоре я не встретил ни души. В больнице царила полная тишина: очевидно, все погрузилось в послеобеденный сон. Стараясь ступать как можно тише, я подошел к палате и, переведя дыхание, легонько постучал.

Ответа не последовало, и мне пришлось открыть дверь и войти в палату без разрешения. Я действительно попал в час отдыха: все четыре женщины молча лежали на своих кроватях. Смущенный этой тишиной, я застыл возле двери. Как и все остальные, Тиё неподвижно лежала на спине и, очевидно, не замечала меня. Она была укрыта тонким одеялом, из-под которого выглядывали ступни ног. Поверх одеяла было наброшено белое покрывало. Кровать, простыня, наволочка, лицо девушки, покрывало, ступни ног, больничная стена — все было белого цвета.

Эта сплошная белизна создавала впечатление не столько чистоты, сколько леденящей безжизненности. В ней было даже что-то гнетущее. Я стоял, не в силах сделать и шага, но вот меня заметила женщина средних лет, лежавшая рядом с Тиё. Она что-то шепнула девушке, та повернула на подушке голову и тоже увидела меня. Это послужило мне как бы сигналом, и я тотчас приблизился к изголовью ее кровати.

В отличие от предыдущего раза Тиё не сделала попытки приподняться, она продолжала лежать, пристально глядя на меня своими огромными глазами. Смутившись, я отвел взгляд и даже чуть попятился. Но мне очень хотелось лучше разглядеть лицо девушки, и, стараясь не встречаться с ней глазами, я принялся внимательно изучать его черты. Пушистые реснички, изгиб бровей, ушки, маленький носик — все было сама нежность.

Лицо у Тиё отличалось ровной белизной. Это я заметил, еще стоя у двери. Но какая это была белизна! Сквозь прозрачный, с голубоватым отливом кожный покров проступала холодящая белизна снега.

Когда я опять заглянул ей в глаза, она тоже смотрела на меня. В ее взоре не было ни смущения, ни укора, ни мольбы, ни любопытства. Она просто сосредоточенно смотрела, и только. Ее потухшие глаза поразили меня своим удивительным цветом.

Я опять отвел взгляд. Потом достал из кармана пакет с карамелью и осторожно положил его на кровать около подушки Тиё. Я испытывал какое-то непривычное состояние: внезапно сдавило грудь, потом вдруг бросило в жар. Тиё так и не произнесла ни слова.

Я продолжал стоять, молча уставившись в белую стену. Прошло минут десять. Не в силах больше видеть эту белизну и переносить затянувшееся молчание, я поклонился и вышел из палаты. Закрывая дверь, я еще раз взглянул на Тиё. Может быть, это только показалось мне издали, но глаза девушки вдруг словно озарились ярким блеском.

Возвращаясь домой, я вовсе не испытывал чувства подавленности. Конечно, разговор у нас не состоялся. Но так же, как при первом посещении, а может быть даже и в большей степени, цель моего визита была достигнута. Мне удалось тщательно разглядеть лицо девушки и проникнуть в тайну ее красоты. Такая удивительная нежность и холодная белизна бывает только в лицах тех, кому суждено вскоре покинуть этот мир.

В тот день дома меня ожидала повестка о призыве в действующую армию. До отправки на фронт оставалась всего неделя.

Накануне отъезда я отправился к Тиё в третий раз. Теперь уже не проведать ее, а проститься. На этот раз я шел в больницу без робости. Мое будущее не могло не тревожить меня, но я чувствовал в себе силы предстать перед Тиё как мужчина, поборовший внутреннее смятение.

При моем появлении Тиё даже не пошевелилась. Сурово оглядев меня, она впервые заговорила:

— Зачем… вы… приходите… ко мне?! — В едва слышном прерывистом шепоте сквозили нотки осуждения. Слегка приоткрыв рот, Тиё старалась справиться с одышкой, мешавшей ей говорить. Прозрачная кожа на бледных щеках чуть порозовела.

— Зачем прихожу? — машинально повторил я.

— Ведь мне… уже… — Тиё запнулась, переводя дыхание. Выждав, пока одышка утихнет, она продолжала: — Неужели интересно… смотреть… на женщину… в таком состоянии?..

Я понял, какой смысл вкладывала девушка в свои слова. Что ж, пусть сердится, пусть упрекает. Мне было дорого одно лишь то, что она заговорила со мною. Впервые я смог открыто посмотреть ей в лицо. И тут — о чудо! — взгляд мой погрузился в самую глубину ее бездонных глаз. Нежность захлестнула меня. Нежность, которую, пожалуй, можно было назвать любовью. Нежность, которой мне захотелось окутать Тиё.

— Больше я прийти не смогу. Так что…

Взгляд Тиё стал еще пристальнее, глаза заблестели. Захлебнувшись от этого блеска, я коротко добавил:

— Завтра я уезжаю на фронт.

Зрачки у Тиё резко сократились, потом стали медленно расползаться по радужной оболочке. Тиё отвернулась и легла лицом к стене. Было слышно только ее слабое дыхание. Девушка лежала неподвижно, явно не желая поворачиваться ко мне. Мне так захотелось сказать ей что-нибудь ласковое. Ведь, если расстаешься навсегда, прощальные слова непременно должны быть словами любви. Я искал таких слов и не находил их.

Время мое истекло. Мне не хотелось уходить, но я попрощался и, еще раз окинув взглядом напряженную фигурку Тиё, направился к двери. В этот момент девушка резко повернулась и проговорила с горечью:

— Да-а, смерть многолика…

Слова Тиё не удивили меня. В них отразились мысли и видения, изо дня в день теснившиеся в сознании девушки. Да ведь, пожалуй, и меня в больницу к Тиё привело нечто подобное. На лихолетье пришлась наша юность. Тиё выпала болезнь, меня затягивал омут войны. Каждый из нас сознавал свою участь. И это обоюдное понимание я воспринял почти как любовь.