69
Вот где последний этап его системы: некоторые вполне компетентные свидетели, которым приходилось ближе сталкиваться с ним, считают его точку зрения вполне определившейся: «Его взгляд на людей, — пишет Меттерних 1), — сосредоточивался весь на одной мысли, которая, к несчастью, отлилась для него в аксиому: он был убежден, что каждый человек, призванный на арену общественной деятельности, или просто брошенный в поток деятельной жизни, руководится и может руководиться только личным интересом». По его понятиям, держать человека можно, только действуя на его эгоистические чувства: страх, алчность, самолюбие, соревнование, чувственность, все те внутренне пружины, которые его двигают, если в нем есть наличность здравого смысла и рассудок 2). Причем, лишить его этого рассудка — тоже ничего не стоит, потому что он, по природе своей, легковерный фантазер и мечтатель; раздразните его тщеславие и гордость, навяжите ему самое преувеличенно нелепое представление о нем самом и о его ближнем — и он пойдет с закрытыми глазами, куда вам вздумается.
Само собой разумеется, что ни один из такого рода двигателей не заслуживает особенно почтительного к нему отношения и что естественным назначением подобных существ может быть только абсолютное подчинение — назначение глиняной массы, которая ждет руки мастера, чтобы принять ту или иную форму. Если в этой массе иной раз и попадаются твердые куски, так нужно их просто размолоть; можно всегда достигнуть своей цели, мять достаточно крепко.
Вот то конечное убеждение, на котором Наполеон основывает свои расчеты; и он погружается в него все глубже и глубже, наперекор самым резким и настойчивым противоречиям живой действительности. Ничто его не может оторвать от этого убеждения; ни упорная энергия англичан, ни мягкая
___________
1 ) М. de Metternich, Mémoires, I, 241.— M-me de Rémusat, I, 93: «Этот человек носил в себе что-то убийственное для вс я кой добродетели».— M-me de Staël, Considérations sur la révolution française 4-me partie, ch. XVIII (Поведение Наполеона с Мельци, имевшее целью погубить его в общем мнении, в Милане 1805).
2 ) M-me de Rémusat, I, 106, II, 247, 336: «Все свои средства для господства над людьми он выбирал из числа тех, которые унижают человека... Он прощал добродетель только тогда, когда мог ее высмеять».
непоколебимость папы, ни открытое восстание в Испании или глухое возмущение в Германии, ни религиозное сопротивление католиков и систематическое отпадение Франции. Убеждение это внушено ему его внутренним складом: он видит человека таким, каким он ему нужен 1).
III.
Мы подошли, наконец, к его главной всепоглощающей страсти, которая вместе с его врожденными инстинктами, с его воспитанием и мировоззрением вырыла глубокую внутреннюю пропасть, поглотившую все великолепное сооружение его судьбы. Я говорю о его честолюбии. Вот его главный душевный двигатель и неизменная сущность его воли столь органически присущая ему, что он не отделяет ее от самого себя и порою, перестает ее даже сознавать в себе. «У меня, говорит он как-то Редереру 2), нет честолюбия»; но потом, спохватившись, продолжает: «а если и есть, то оно так свойственно мне и присуще, так тесно со мною связано, как нечто врожденное, как кровь, которая течет у меня в жилах, или как воздух, которым я дышу».
Углубляясь еще больше, он сопоставляет это доминирующее свойство свое с тем бурным, непреодолимым и безотчетным чувством, которое приводит в движение все струны человеческой души от ее высочайших духовных вершин и вплоть до ее низших органических основ, с тем всеобъемлющим содроганием, которое потрясает весь животный и духовный мир, с тем острым и мучительным порывом, который называется любовью. «Я знаю только одну страсть 3), одну любовницу, это Франция; я сплю с ней; она при мне неотлучно; она не щадит для меня ни своей крови, ни своих сокровищ; если мне нужны 500.000 человек, она мне их
___________
1 ) Почти все ошибки в его расчетах вызваны этим пробелом, вместе с безмерностью его творческой фантазии. — Сравните de Pradt, стр. 94: «Император — весь система, весь иллюзия, что и не может быть иначе, когда человек — весь воображение. Тот, кто следил за ходом его деятельности, видел, как он создавал поочередно воображаемую Испанию, воображаемый католицизм, воображаемую Англию, воображаемые финансы, воображаемую аристократию, мало того, воображаемую Францию и, наконец, за последнее время, и воображаемый конгресс».
2 ) Roederer, III, 495 (8 марта 1804).
3 ) Roederer, III, 537 (11 февраля 1889).
71
дает беспрекословно. И пусть никто не пытается встать между ним и ею: брат Иосиф не смет рассчитывать ни на какое место в этой новой Империи, даже в будущем, и даже на самое второстепенное; пусть не претендует ни на какие братские права 1). Это значит затронуть мое больное место. Он это позволил себе; ничто не изгладит этого из моей памяти. Так отнесся бы страстный любовник, если бы кто сказал ему, что обладал его любовницей, или же рассчитывает добиться у нее успеха. Моя любовница — это моя власть. Я приобрел ее слишком дорогою ценою, чтобы уступить ее другому, или даже допустить какие бы то ни было притязания на нее».
Это честолюбие, ненасытное, ревнивое, негодующее при одной мысли о сопернике, не признает также и никаких границ для себя. Как бы ни была чудовищна достигнутая им власть, он всегда жаждет еще большего; после самого обильного торжества он никогда не чувствует себя удовлетворенным. На другой день после коронации, он говорит Декрэ 2): «Я слишком поздно явился на свет; нельзя больше сделать ничего великого. Моя карьера блестяща, я не отрицаю; мне удалось пробить себе прекрасную дорогу; но какая разница по сравнению с античным Миром! Взгляните на Александра: когда он после завоевания Азии объявил себя сыном Юпитера, то кроме Олимпиады, которая знала, чего ей держаться, кроме Аристотеля да нескольких афинских педантов, весь Восток поверил ему. Ну, а если бы я вздумал провозгласить себя сегодня сыном Отца Всевышнего и заявил бы, что хочу воздать ему хвалу и благодарение за это звание, так не нашлось бы ни одной торговки, которая бы не высмеяла меня в глаза при первом же моем появлении. Народы слишком просвещены в наше время; нечего больше делать».
Однако же и эта высшая, обособленная область, которую двадцать веков цивилизации хранят неприкосновенно, не избегла его хищных замыслов; и здесь он старается захватить побольше, путем обхода, налагать свою тяжелую руку на церковь и затем на папу; и здесь, как и всюду, он берет все, что может взять.
В его глазах ничего не может быть проще: это его право, потому что он один только на это способен. «Мои итальянские
__________
1 ) Там же, III, 514 (4 ноября 1804).
2 ) Marmont, I), 242.
народности должны меня знать настолько, чтобы никогда не забывать о том, что один мой мизинец знает больше, чем все их головы взятые вместе 1)». По сравнению с ним, все они просто дети, несовершеннолетие, также и французы и все остальное человечество.
Один дипломат, который знал его ближе других и имел возможность проследить его личность во всех ее проявлениях, определяет ее следующими решительными словами 2): «Он считает себя каким-то единственным в мире существом, созданным на то, чтобы править и руководить умами, по своему усмотрению».
Вот почему всякий, кто приближался к нему, должен был отрешиться от собственной воли и стать орудием его господства. «Этот страшный человек, — не раз говорил Декрэ 3), — «поработил нас всех; он сковал наше воображение и держит его в своей руке, то твердой как сталь, то нежной как бархат. Но никто не знает, какова она будет сегодня, и нет никакой возможности ускользнуть от нее: она никогда не выпускает того, что ей удалось схватить». Всякая независимость, даже случайная, даже самая возможность ее, его задевает, а так как всякое умственное, или нравственное превосходство легко может стать таковою, то мало по малу он и отстраняет от себя его 4). В конце-концов он держит