Это могло означать, что его отпускают. Тахир не раздумывая взял лист и накатал рапорт об увольнении (либо о длительном отпуске без содержания по семейным обстоятельствам и для поправки здоровья). Указал в рапорте, где хранятся все документы по его кураторству (в сгоревшей квартире и меньшая часть в «сейфе» одного из диспетчеров). Подарил походя конторе большой и жирный кусок. — на днях несколько «подшефных» группировок должны были отстегнуть платежи за услуги. Конверт решил послать обычной почтой — пусть выматерят его напоследок, говорят, от этого дорога будет спокойней.

Еще час размышлял, возвращать ли то, что своровал с помощью компьютера и теперь хранил на дискетах. Контора могла не знать о личности проникшего в систему архива. Могла не ведать, в каком масштабе он черпал информацию. Действительно, половина записанного на дискеты касалась именно его, куратора Нугманова, деятельности, и это была обычная подстраховка, алиби, защита. Вопрос о возвращении дискет был очень важен, а у него давно кончилась выпивка — ни напился, ни протрезвел, так не надумаешь много. Плюнул, решил дискеты оставить себе, а пока выйти за покупками.

И запой продолжился. Вдрызг пьяный и страшный азиат ввалился под вечер в универмаг «Таганский», круша там все подряд, набрал водки, колбасы и сыра, булок, попытался расплатиться долларами. Девочки-продавщицы не оплошали — обслужили, как в Нью-Йорке, только подороже вышло. Он вернулся в берлогу, поел чего-то. Часа через два потерял контроль (что бывало очень редко — он даже пытался какой-то бабе позвонить, но, на его счастье, именно в эту ночь в доме отключили телефон), потерял и память, рассыпались прахом заботы о работе, о семье, о жизни и ее спасении, погрузился в грезы…

Изо всех мертвецов, неуклюжими и скромными тенями толпящихся за его спиной, лишь один иногда интересовал Тахира. Причем именно тот, тот единственный, которого, если исходить из правил уголовного кодекса, он и не убивал. Пальцем не тронул. Тахир зачастую имени его вспомнить не мог. Помнил, что был в школе друг, умный, понимающий и прощающий многое Тахиру. Много вместе гуляли, базарили ночи напролет. Здесь, в Москве, вместе бывали, друг учился в институте, а Тахир лямку военную тянул (друг закосил от армии — и Тахир ему это не простил, не по-мужски!). Тот институт бросил, решил в горах жить, далеко от мрази городской, а Тахир решил с мразью этой бороться. А потом как-то в горах друг погиб, шел с Тахиром на трудную гору, Тахир дошел, а друг погиб, сорвался на последних метрах. Тахир в горах плохо понимал, подстраховать не сумел, это он, конечно, сука. И сын у Тахира, светловолосый, белокожий Тимурка, уже теперь очень похож на друга. Как напоминание, как искупление вины, как прощение, да, именно как прощение, Тахир был в этом уверен.

Громко и расчетливо капала вода в душе, тикали часы на подоконнике. Было утро, какой-то пацаненок с ранцем за спиной спешил в школу, увидел в окне Тахира, который плакал, лежа лицом на досках стола, загляделся. А потом вприпрыжку побежал дальше, уже опаздывая.

Сын Тимурка был зачат в ночь после гибели друга, там, на турбазе, и дух, и душа друга вошли в сына. Так пел Высоцкий: хорошую религию придумали индусы, что мы, отдав концы, не умираем насовсем… И друг, друг Сашка, его звали Сашка… он тоже верил в буддизм. А сам Тахир тогда был безумен, был искалечен, окровавлен, он полз на турбазу, сдирая ногти, пронзая нутро осколками ребер, но он пошел в ту ночь к Марине, чтобы победить, провел с ней ночь, их первую ночь. И успел, и дух друга переселился в его сына. И через девять месяцев, тютелька в тютельку, сын народился, уже в Москве, в задрипанной общаге, жили в комнатушке, Тахир стирал жене трусы и халаты, ночнушки, носил ей в роддом. А потом закупал и стирал пеленки, ползунки, ночами разгружал вагоны, а днем бежал в ту свою школу шпионов и диверсантов. И он все делал, чтобы жене и сыну было хорошо, чтобы они его любили. Чтобы начальство его ценило, чтобы хвалили; где мозгов не хватало — там потом, трудом, яростью брал. И был одним из лучших в выпуске. Что же с ним сделали? Кому теперь он нужен?

А его мать, родная, добрая мать, возненавидела сына, белобрысого Тимурку, кричала на его жену — джаляб (блядь)! Она ничего не поняла. Тахир ее уважает, обязательно, до конца, но тогда он не мог ее простить. И что теперь, теперь ему ясно, что мать тогда сердцем угадала, а Марина стала блядью здесь, в Москве, в этой ржавчине, среди змей, хорьков и крыс запуталась, потерялась, измазалась.

Сможет ли он ее простить? Или надо убить, спрятать, а Тимурку оставить себе? (у Тахира затряслись руки, ходуном, как в припадке падучей, прыгали по столу, как две уродливые лягушки…) Здесь, в Москве, он бы даже простил, или если бы был жив отец. Отец, который дома молчал, ужинал, а потом лежал на ковре у телевизора, слушая снисходительно ворчание матери, ее упреки или жалобы на сыновей, или когда он резал барана в Чилике, ловко и быстро свежевал, в минуты шкуру сдирал…

Как раз крысы, десяток смелых и крупных, пискляво возились на кухне, шныряли под ногами у Тахира, догадались, что в заброшенном доме появилась еда. Он кидал им куски колбасы, крысы дрались за нее. А когда отключался, сами прыгали на стол, жадно теребили колбасный батон, иногда покусывали его пальцы и слизывали капельки крови. Он не чувствовал укусов.

После четвертой бутылки устал пить. Сидел в дреме, ожидая сна или нового приступа энтузиазма к спиртному. Холод и усталость понемногу выветрили опьянение. Вернулся мыслями на грешную землю. Решил не дергаться и не мучиться, а лететь в Алма-Ату. Вот лишь для порядка махнет с утра на «стреле» или «авроре» в Питер, там тоже рейсы на Алма-Ату есть. И несколько хороших ребят, знакомых еще по школе КГБ, работают. В московских тусовочках они не замешаны, если что, помогут. Хотя бы скажут, объявлен ли на него всероссийский розыск.

А в Москве ему прощаться даже не с кем, жил здесь пять лет, учился, работал, а, как волк, никого не заимел, всех боится и ненавидит, ото всех лишь угрозы ждет.

Ну и пошел на фиг этот город златоглавый, Тахир пойдет к себе домой. Даже если его там не ждут! На похороны отца не позвали…

Он упал со стула на пол, распутав жирных крыс, и тут же заснул.

Она ведь не верила мужу, давно уже, ни в чем и ни на йоту. Уже давно, после обид, отчаяния, после ругани и настойчивых попыток понять и объясниться Марина махнула рукой на свою семейную жизнь.

Как и о чем говорить женщине с мужем, если, ввалившись домой заполночь, весь в помаде, пудре, пьяный, он, как хамло, валится спать, даже не отмывшись от объятий дешевой (судя по качеству косметики и парфюмерии) проститутки? А на ее гневные вопросы отвечает:

— Извини, Маринка, где и с кем я был — секрет государственной важности… У тебя допуска ведь нет!..

Доходило до идиотизма: именно в Москве Тахир вдруг вспомнил, что он уйгур из знатного рода, азиат, почти восточный владыка. Одно время требовал, чтобы она не смела садиться за стол в гостиной, если к нему пришли мужчины. По его мнению, ей надо было подать еду и выпивку, вовремя убрать со стола, как официантке в столовой, а остальное время сидеть на кухне и ждать, когда понадобится. Фантастика! Пробовала жаловаться сокурсницам в университете, те даже не жалели, а энергично пальцем у висков крутили. И, естественно, ее знакомым и подружкам вход в их дом был заказан. Это продолжалось около года — жуткий азиатский сезон, — пока Марина не плюнула на закидоны мужа и решила жить так, как именно ей было интересно и удобно.