Это было нерасчетливо, но он побежал в квартиру Пастухова.

И в чужом подъезде хватало дыма, горели деревянные перила на лестнице, суматошная толпа носилась по пролетам вверх и вниз.

Около искореженных стальных дверей, свалившихся на площадку, толпились мужики, не решаясь войти к Пастухову, — сильнейший жар отталкивал всех смельчаков.

— Скорую, пожарную, звоните! — закричал Тахир, пробиваясь ко входу. — Водой облейте!

Его окатили из ведра, он сунул девке футляр и дипломат (жди здесь! — сказал ей, она закивала), нырнул в горящий коридор, прижимая к лицу мокрый платок. Сперва пробрался в комнату — от обоих мужиков остались полузажаренные туши без рук, ног и голов. Он выскочил на кухню, трупа Ляли не нашел, побежал по коридору к ванной — здесь она и была, обгорелая, страшная, на ней еще что-то горело. Бесформенное тело ворочалось, забившись в угол, надрывно и тихо поскуливая. Его охватили отвращение и страх, но справился, схватил это за черную головешку ноги, вытащил в коридор — люди из подъезда увидеть этого не могли — и опрокинул горящий шкаф на корчащееся тело. Он не мог ее здесь оставить живой. На нем уже горели куртка и волосы, ничего не видел, едва передвигаясь, выскочил к людям, его стали поливать из ведер.

— Ну? Что? Кто там? — кричали ему.

— Все, все мертвы, — бормотал он, — и редактор с женой, и еще кто-то. Убили, сволочи, убили…

И пошел, горелый, грязный, прочь. Люди расступались, видя, какое у человека горе. Свои вещи не забыл забрать у девушки.

Отойдя достаточно через речку, лесок, проспект, все еще малолюдный, в какие-то заводские дебри из заборов, куч металлического хлама и недостроенных корпусов, он присел передохнуть. Сорвал прожженный парик, омерзительно воняющий паленым волосом, нахлобучки с носа и подбородка, усы, линзы цветные из глаз выдавил.

Снял всю одежду, оставшись в семейных трусах. Облил из флакончика кучку на земле и поджег. Из «дипломата» достал запасную одежду: джинсы, свитер, кроссовки, носки, тонкую нейлоновую курточку. Ненужный РГ запихал в груду металлолома, подготовленного под прессовку.

Посидел, вспоминая, правильно ли все сделал. Интересно, что «песни мщения», радостного огонька, который обычно грел душу после вот таких удачных разборок, на сей раз не было. Визг изуродованной и горящей Ляли звучал в его голове.

Раскидал пепел после костра. Документы и деньги у него были. Уверенность, что пока никто на хвост не сел, тоже, но что дальше делать — Тахир не знал. Соображать с устатку разучился. Решил добраться до самой надежной «берлоги» и отоспаться. А там уже покумекать, высунуться, разведать обстановку.

Скорее всего, выберется на попутках из города и области, там электричками и «камазами» до Урала, дальше из Свердловска совсем просто поездом попасть в Алма-Ату.

Хлебнул грамм пятьдесят коньяка. Тучи освободили на небе место для восходившего солнца. Непривычная для Москвы синева порадовала Тахира — такое небо он видел лишь дома, на родине. Особенно в горах, где-нибудь на вершине пика! Наверняка это хороший знак — так решил Тахир. Кряхтя, поднялся и побрел к дороге ловить частника.

Под надежной «берлогой» подразумевался выселенный четырехэтажный дом в старых кварталах недалеко от Таганской площади. Еще недавно здесь жил его троюродный брат Форхад, с третьей или четвертой женой, с двумя пацанами и дочкой от разных браков. Когда-то Тахир служил в армии, в московском гарнизоне, водил к брату девок, отъедался и отсыпался. Форхад не спешил, подобно соседям, выселяться из дома, предназначенного под капитальный ремонт. Его огромная коммуналка (комнат Тахир так и не сосчитал, но больше пятнадцати, точно) опустела, а братан зажил на широкую ногу: натаскал приличной мебели, не платил ни за газ, ни за свет, ни за телефон. Дом год за годом ждал ремонта, а коммуникации не отключали, правда, горячей воды не было. Ну зато газовая колонка для нагрева имелась.

Тахир иногда помогал ему вышибать с мордобоем бичей и гопников, — дом для всех был лакомым кусочком. Потом Форхад, завязав в очередной раз с браком, чудом обнаружил в Москве юную уйгурскую невесту и победителем направился на историческую родину, в райцентр Чилик под Алма-Атой, причем с оравой детей. Ключи оставил Тахиру.

Раза три-четыре за последний год куратор наведывался сюда. Никогда по службе, лишь если хотелось, чтобы никто не нашел. Смотрел черно-белый телик, звонил по межгороду родителям, чаще просто отсыпался сутками. Или пил по-черному один либо с подцепленной на улице девчонкой.

Был здесь и очередной «тайничок» с деньгами, оружием, продуктами. Здесь же он прятал самый опасный и самый важный свой «капитал» — пять дискет.

Перед тем, как «залечь», он смотался на Останкинские пруды за посланием от узбеков: ничего срочного там не ожидалось, но порядок есть порядок, а если обнаружат, что послание невостребовано, — шугануться могут, еще сами в московскую контрразведку с извинениями придут. Страха перед старшим русским братом у новоявленных спецслужб пока хватало. Разве что хохлы, не считая прибалтов, те да, те жестко и нагло заработали — соответственно по шеям крепко и без объяснений частенько получают. Пока сносят воспитательные меры молча, исправно вылезая на рожон.

Без компьютера ему около часа потребовалось, чтобы расшифровать записку, да еще и на узбекском языке. С грехом пополам прочел:

«Асалам алейкум, хаджи, с прискорбием сообщаем тебе, что убит твой отец второго октября. Если тебе уже известно о страшной беде, прими наши соболезнования и наши молитвы аллаху»

Отец умер позавчера. По-мусульмански поспешно его должны были похоронить вчера или, в крайнем случае, сегодня. Никто не сообщил. Ни свои, ни чужие. И он никогда отца больше не увидит. Не простится, не спросит, как ему, заблудившемуся сыну, жить дальше? Где он ошибся? Во что еще можно верить? Кто убил отца? Почему ему не сообщили?!

Тахир уже не задумывался, что зверски устал, что это безрассудство, — достал две бутылки водки из холодильника. Плакал, когда распечатал, налил и выпил первые двести грамм. Кстати, в послании узбеков была приписка, ему малопонятная: умирая, твой отец сказал — передайте Тахиру, пусть ищет защиты у Аллаха и боится шайтана. Отец был совершенно равнодушен к религии, и Тахир подумал, что это узбеки взывают к его корням. Но что-то его зацепило.

Он поставил на старенький магнитофон с олимпийской символикой кассету: взошел на минарет мулла, закричал, запел о своем горе под синим аравийским небом, среди желтых песков, взывал к Аллаху и просил о самом важном. А Тахир слез со стула, здесь же на кухне встал на дрянной коврик у порога, склонился в поклоне, прижимаясь лбом к потрескавшимся грязным паркетинам. Он знал, что должен как-то почтить делом смерть отца, а плакать ему было бы стыдно. Пока не кончилась запись на кассете, он качался на коленях, клал поклоны и повторял:

— Аллах акбар, аллах акбар…

Затем встал сел на стул и налил очередную порцию выпивки.

Сколько прошло времени, не знал, выпивка исчезла, в углу беззвучно мигал телевизор. Когда по московскому каналу началась криминальная хроника, Тахир добавил громкости и начал внимательно слушать.

Об убийстве Пастухова сообщили сразу, с помпой, как об очередной атаке на лидеров демократического фронта. Но конкретно об убийцах, о человеке с приметами Тахира не говорилось. Службы либо решили спустить дело «на тормозах», либо разбираться с ним, Тахиром, если его уже вычислили (а этого следовало ждать), в своем узком кругу.

Кончилась криминальная хроника и уже отдельным выпуском пошло интервью с его, Тахира, непосредственным шефом, старшим следователем ФСК по борьбе с организованной преступностью. Шеф вонзился прямо с экрана своими черными продолговатыми зрачками ему в душу, Тахир решил, что так и было задумано, шеф хотел что-то дать понять ему. Шеф криво улыбался и решительно стучал кулаком по столу — значит, угроза? А говорил совсем другое.

Сказал, что, к большому сожалению, уважаемый Пастухов занимался не только своей газетой, но и иным бизнесом, имел контакты с мафиозными кругами, замаран коррупцией, отмывал «грязные» деньги и переводил за границу огромные суммы: были названы номера счетов и названия банков, с которыми сотрудничал Пастухов. Шеф уже мельком добавил, что убийцу они найдут обязательно, но говорить тут надо о сведении счетов между конкурентами либо о мести проигравшей стороны в борьбе за власть в уголовной среде. Никак не о покушении на демократию.