Но до этого она накопила (даже завела папочку для записей и материалов) кучу доказательств против него, его блуда. И решила после сомнений и слез жить по принципу их классической литературы: мне отмщение и аз воздам, то есть — как ты, дорогой, так и я.

Когда связь с Пастуховым «засветилась», когда глаза у Тахира стали тусклыми и равнодушными, и он словно сквозь нее смотрел, она не испугалась. Она по-женски, даже не отдавая себе отчета, ждала, искала этого скандала, крупного, чтобы до драки, до разрыва. Твердила себе: он меня вынудил, довел, я у него на коротком поводке, как шавка, которой нужна лишь будка приличная да жратва отменная, и пусть служит, хвостом виляет. Я ненавижу его, его бред, страхи, причуды, узколобость, надменность, дух чванливости азиатчины, грязь и пот степи, китайские премудрости, перченые блюда: манты, уйгурскую и дунганскую лапшу, корейский рис, собачатину и все остальное.

А события последней ночи: пропажа чего-то там секретного из сейфа Тахира, лихорадочные метания по Москве, их с Тимуркой убогое бегство в аэропорт, — она и не вникала и так же не верила, не могла поверить, что приведенная ею в дом миловидная Лялька устроила такой кошмар. Марина решила, что Тахир завел одну из своих игр, а ее такой поворот событий устраивает. Поживет в Алма-Ате (она размышляла об этом, стоя в аэропорту, под табло, на которое уже светилось большими буквами новое, чуждое ей слово АЛМАТЫ, и тут ее кольнуло предчувствие — а нужно ли ехать в город, который сбросил милую Марине личину?). Ничего, сбацает роскошные по качеству и обилию новой информации очерки, отдохнет, как следует. Затем позвонит в Москву Тахиру и потребует развода. Квартиру он ей оставит, не зря же на ее имя оформляли, денег дал много, даже страшновато с такой суммой лететь в Азию. И Пастухова этого она бросит, уйдет в другую газету — бульварный желтенький уровень «Комсомольца» уже переросла.

И трудно, унизительно работать там, где тебя все держат за «подстилку для главного редактора». Это она уже поняла. Это была ее ошибка, клякса на репутации, которую еще долго придется отстирывать.

Тимурка держался молодцом, мало того, что не хворал, так и не испугался толпы, шума, от картины парящих на взлете самолетов пришел в восторг. Они погуляли в лесочке, перед посадкой на самолет Марина купила бутылку светлого немецкого пива и дала Тимурке напиться, как это у немцев заведено. Считается, что дети крепнут и спокойнее становятся. Тимур новшество одобрил, едва от горлышка оторвала. В самолете вертел головой, устал, когда взлетели — пожаловался было, что уши заложило, потом в окошко загляделся. И заснул. Но еще успел пытливо повыспрашивать:

— Мама, а где папа? На работе? А вечером он приедет? Он обещал меня на машине покатать. А завтра он приедет?

— Нет, Тима, он очень далеко уехал. Сегодня ночью пришел к тебе, поцеловал, сказал, чтобы ты ничего не боялся, не капризничал, не болел. И маму слушался! А сам уехал трудиться.

Марина тоже накрепко уснула.

Ни комфорта, ни сервиса в постсоветском Ил-86 не прибавилось: тесно, шумно, на подносиках синие кусочки соленых помидоров и костлявые крылышки. Толстенные, с трудом двигающиеся по узеньким проходам стюардессы-казашки почтенного возраста. Это был единственный рейс в расписании (а раньше — около десяти) до Алматы, да еще с посадкой в Караганде.

Проснулась от голоса стюардессы — та предлагала ей освободить салон и дождаться новой посадки в карагандинском аэропорту. Марина умолила (с помощью пяти долларов) тетку не выгонять их под дождь и ветры — аэропорт здесь стоял в открытой степи. Начались удивительные вещи: прямо в салон затаскивали какие-то сумки, упаковки, коробки с радиоаппаратурой.

— Что происходит? — спросила Марина, не выдержав и дойдя до служебной комнаты.

— Ну, пассажиров ведь мало, с десяток. Вот вес добираем, товаром. Иначе и взлетать не разрешат.

— А почему пассажиров так мало?

Какой-то пилот (русский — и это успокоило Марину, ей казалось, что русский квалифицированней, меньше шансов свалиться с неба при таком бардаке) очень странно на нее взглянул:

— А какой же дурак сейчас в Алма-Ату полетит?

— Я же лечу! — спросонья ей трудно было сказать резкость.

— И я лечу, — кивнул парень. — Хотя, дай мне волю, в Караганде бы остался.

— А в Москве? — спросила она уже как журналистка.

— Хрен редьки не слаще, — сказал он и попросил ее не мешать работать.

Из хвостового салона, сплошь заваленного барахлом, им пришлось перейти в первый, и снова мама с сыном заснули, — последовав примеру нескольких севших в самолет казахов сельского вида (в овчинных пахучих шубах, сапогах, один даже с плеткой был, — Марина смотрела на них, а в голове парила странная смесь из наслаждения узнавать, вспоминать и страха, предупреждения ждать от них плохого для себя).

А проснулись они уже перед посадкой, когда самолет заложил крутой вираж над горами, над Тянь-Шанем, разворачиваясь на подлете к алма-атинскому аэропорту.

Теперь и Марина припала к иллюминатору.

Плыли внизу, совсем близко, засаженные садами и застроенные дачами предгорья: Каменное плато, урочище Медео, Бутаковка, излучины рек Малая Алма-Атинка и Весновка, где-то вдали, в центре города, тускло блестела чаша озера Сайран.

Тут-то и у нее сжалось сердце, защемило и страхом, и нежностью, — это действительно была ее родина, чудный, безмятежный, зеленый и светлый город под вершинами гор, где давно жила девчонка Марина, суровая, независимая, гордая, уверенная, что это и есть город ее восхождения к счастью и победам. И вколачивала коричневые польские мячи для волейбола в мокрые площадки вражьих команд.

«Господи, — прошептала Марина (а от проникновенных слов запотел прозрачный пластик), — я же люблю ее, Господи, сама понятия не имела…»

И почти нарочно стала вспоминать, что видела в 88-м: толпы обкуренных и напившихся казахов, изодранных, избитых старух на остановках (их походя, хоть не очень сильно — все же старики, били)… Битые стекла школы в их микрорайоне, разорванные железные решетки — прутья отодрали для сражения с милицией… Изуродованные, порезанные измученные лица, лица друзей и незнакомых людей. У всех в глазах изумление и ужас.

А тут и Ил-86 приземлился, основательно попрыгав по бетонным плитам, сбросил скорость и медленно пополз в сторону аэропорта. На летном поле были видны огромные транспортные самолеты с алыми звездами на зеленых фюзеляжах, большие вертолеты, под короткими крылышками на боках сверкали серебристые тела ракет. То есть полно было военной техники. Тут уж Марина изловчилась, полезла в сумочку — там всегда лежал плоский японский фотоаппаратик. Исчез. Когда: в Москве еще, или на таможне изъяли, или пока спала — обшарили и сперли? Нда, сюрпризы… Вот еще — до аэропорта осталось приличное расстояние, идти обычно заставляли пешком, это и Тимурку вести под руку (обязательно ведь раскапризничается), чемодана два тащить, — советовал ведь Тахир одним обойтись. По внутренней связи ее поздравили с прибытием в столицу независимого демократического Казахстана на авиалайнере независимой государственной авиакомпании и добавили:

— Граждан Казахстана просим выйти первыми. Граждан России и других стран просим обождать автобуса. Вас подвезут к первому подъезду для прохождения таможенного досмотра.

Марине пришлось задуматься — паспорт у нее был еще тот, казахстанский, а прописка московская. Кроме того, Тахир вручил российский загранпаспорт на ее имя. Так кем себя посчитать и в какую очередь выходить? Решила, что побудет здесь россиянкой, в качестве журналистки ей полегче будет, опять же, побезопасней.

Сперва казалось, что не прогадала. Когда вышла, очутилась с глазу на глаз с двумя «иностранцами», оба русские, солидные мужчины с чиновничьими пальто и шляпами. Тоже встревожены — в диковинку идти по СССР через таможню. Но вдали волочили мешки и чемоданы терпеливые казахи, а к ним уже подкатил грязный покачивающий корпусом автобусик.

На таможне у чиновников просто посмотрели паспорта, кивком пропустили за ограду, к выходу из аэропорта. Она еще видела, подав свой паспорт, как кто-то их встречал, по-брежневски лобзали такие же чиновники у иномарки, но уже казахи. Перевела взгляд на милиционера, ожидая разрешения пройти. Милиционер, бесцельно листая документ, равнодушно спросил: