Ей пришлось долго ждать на входе, тоже под вооруженным контролем, пока нашли Гульназ, та вышла, признала и добилась пропуска в помещение.

Вечером Марина перевезла свои вещи в квартиру Гульназ, благо, подружка была не замужем и жила отдельно от родителей. В плане сведений о Черном Альпинисте толку от нее, местной журналистки (!), было немного. Зато подробно рассказала, как воевали с прессой власти: сперва «разъясняли», что бульварные журналисты ищут сенсаций, затем говорили о «преувеличениях», о «дестабилизирующих мир и покой горожан происках антиконституционных и антинародных элементов» (что это за «элементы», Марина понять не смогла). Несколько раз объявляли о поимке маньяка и показывали дебилов по телеку. И наступил звездный час одного парня из самой популярной и богатой независимой от властей газеты «Караван» — он нагреб кучу данных о пропавших девушках, печатал списки и фотографии. Тогда уже появилось имя — Черный Альпинист. Газета эта дала сенсационный подвал о пропаже дочери министра и снимок Альпиниста, сделанный на даче. Весь тираж был арестован, газета закрыта. Сами журналисты, конечно, пытались объединиться и протестовать. Тогда вслед за «Караваном» закрыли «Панораму» и «Горизонт», мелкие оппозиционные газетки, оставив лишь, и то под жесткой цензурой, проправительственные «Вечерку» и «Казправду».

— Честно говоря, даже стыдно от беспомощности. Весь этот кошмар тянется и тянется, а возможностей что-то узнать, опубликовать нет. Что с городом стало — сама видишь. А мы, как умственно отсталые, печатаем об уборке урожая, президентских благодеяниях, об успехах реформ. Реформ, кстати, никаких. Коррупция, рвачество, межродовые трения — этого в избытке. И вам, в России, наплевать, никто правды не напишет!

— Я напишу, Гульназ, если удрать удастся, — пообещала Марина.

— Город фактически в блокаде. Выезд разрешен только в область, если там родственники проживают. Раньше вообще никого за окружное шоссе не пускали, когда самая паника была, межнациональные погромы шли. Так гаишников несчастных на выездах из автоматов и гранатометов в упор расстреливали, на ходу.

— А что все правительство выехало, это правда? — спросила Марина.

— Откуда я могу знать? Но, судя по количеству визитов всех наших шишек по чужим местам, конечно, правда. Кто куда может, туда и бежит. Мы, кто еще здесь, как заложники.

— Было бы здорово встретиться с тем парнем, из-за которого «Караван» закрыли, — намекнула Марина.

— Да, я попробую. Кое-какие общие знакомые помогут. Но он скрывается. Его судить собрались за клевету на силовые министерства. Глянь в окно — танки, вертолеты, армада вся одного идиота ловит. А журналиста, первого об этом сказавшего, шум поднявшего, судят за клевету.

— Я одного не понимаю, — призналась Марина. — Ты так возмущаешься, будто это не Алма-Ата, а Москва. Это же Азия, как мой бывший поговаривал, здесь свои законы. Ты что, веришь в местную демократию? Ею тут никогда не пахло, ни с чем не ели. Откуда вдруг объявится?

— Тебе легко приезжать и бросать презрительные взгляды, — горько ответила Гульназ. — А я тут живу и хочу жить по человеческим законам. Цивилизованно, с гарантией, что у меня есть и права, и свобода. И родина! А ты уедешь и забудешь все, главное — с сенсацией в кармане.

— Я вовсе не безразлична, — замотала головой Марина. — Гульназ, не думай обо мне плохо. Мне нужен хороший диктофон. И фотоаппарат с несколькими кассетами, лучше всего черно-белый «кодак» высокой чувствительности. Без снимков, на слово, никто не поверит. Денег я могу дать много, меня командировочными щедро одарили.

— Все равно тебе этой жути не понять. А технику достану, с деньгами вообще проблем не будет.

— Ну да, не понять. Вчера в собственной квартире Пастухова убили, моего главного редактора.

— Пастухова? В «Комсомольце» был. Подожди, ты же с ним летом… Так ты оттуда вовремя смоталась, могла вместо жены в постели лежать.

— Могла.

Примерно в этот же вечерний час, когда Марина и Гульназ устали от плохих новостей, запросто сплетничали, слушали записи «Аквариума», потягивали «Амаретто», — в город попал Тахир.

Прилетел на военном транспортнике «Ил-76» с аэродрома под Санкт-Петербургом, который перекидывал сюда коммерческий груз из питерских портов: сигареты, кофе, какао, консервы, тушенку; также летели собачьи радости типа «Вискас». Тахир сам был коммерческим грузом, отдал штурману за полет пятьсот баксов. Сидел в огромном грузовом отсеке прямо на груде ящиков, — если бы не нашел упаковку с «Абсолютом», замерз на хрен, не меньше, чем минус десять-пятнадцать временами бывало.

Из Москвы в Питер он выбрался без особых проблем. Его было взяли «под жабры», на Ленинградском вокзале ждали и, судя по почерку, именно свои. Тахир купил билет, помотал по городу двух мужиков, профессиональных «топтунов». Понял скоро, что те действуют без координатора, без смены, стараясь импровизировать на ходу. Это значило — сами ребята, вероятно, коллеги Пастухова по отделу (какому из множества отделов ФСК — Тахир понятия не имел) решили самостоятельно, без санкции сверху, отомстить за главреда. И ни масштаба, ни шума опасаться не приходилось.

То есть, вполне нормальный для Тахира вариант. Билет он взял на «Льва Толстого», Москва-Хельсинки, садился на поезд не на вокзале, а на сортировочной — просто на ходу вскочил в последний вагон, выбив стекло. В поезде те же ребята присутствовали, почувствовал это, пройдя из конца в конец состава, на первую простейшую уловку не попались. Тут же где-то сорвали стоп-кран. Тахир вылез на крышу вагона понаблюдать: на парах к поезду подскочила служебная «тачка», из нее выбежали двое, помахали красными книжицами перед проводником и влезли внутрь. Теперь уже они, имея количество, должны были начать прочесывание.

Тахир вскрыл железный сейф в уголке тамбура, с трудом там можно было разместиться. Зараза, холодно опять же, но речь не об удобствах, а о жизни шла. Тахир ее уже особенно не ценил, но дал зарок до Алма-Аты добраться и на могилу отца сходить. Терпел, запечатанный в сейфе, часа три, тело затекло, болело. За это время его «приятели» несколько раз пробегали, все громче бухая дверьми и матерясь. Можно было представить, какой шмон они устроили в вагонах. На слух определил, что их четверо.

В какой-то момент они собрались вместе и пошли в последний вагон, чтобы начать все заново, а Тахир лежал между вторым и третьим с конца. Вылез, за несколько секунд кое-как восстановил чувствительность в руках и отцепил последние вагоны. Дальше — дождался приличного, с остановкой, переезда трассы. Чтобы, как хиппи, выскочить и уже автостопом преодолеть остаток пути до Питера.

Все, в общем, получилось, кроме одного, — оказалось, что уже месяц, как полеты в Алматы из Быково отменены. Он рыскал в аэропорту приставал ко всем, — не нашлось ни одной коммерческой авиакомпании, чтобы взялась перекинуть его транзитом, пусть даже с несколькими пересадками. Он отправился к ребятам на летное поле, потолковал, за мзду те родили нужное решение. Довезли глубокой ночью на «газике» в расположение летных частей, на военный аэродром, свели с нужными людьми: и уже через четыре часа брюхатый «ил» взмыл в ненастное питерское небо, пугая перелетных гусей в небе над болотцами тундры.

А Тахир завернулся в прихваченное у Толстого одеяло, тянул помаленьку, чтобы не до белой горячки, «Абсолют» из горла, сперва закусывал растворимым кофе, затем нашел галеты, упаковки с тошнотворными американскими сосисками: все сгодилось. Прижимал к боку свеженький, в смазке АКМ с мешком запасных рожков. Все, вроде все, отход выдался на ништяк. И от крови за спиной, от мертвечины, нарубленной им последние дни, ни сна, ни покоя, ни аппетита. «Лишь мальчики кровавые в глазах…» — вспомнилось Тахиру.

Это Марина как-то, уже давно, вытащила его в прославленный театр на Таганке, театр Высоцкого, на спектакль о Борисе Годунове. Царь ухлопал мальчика-претендента. И переживал. А фраза, гляди ты, застряла мусором в голове. Не зря Тахир считал — туфта все эти ихние спектакли.