Проходя длинным коридором, Диего упрекал себя: как мог ты, апатрид, всего лишь шутки ради, рисковать свободой? Человек без родины — существо жалкое, ты разве не знал? Его теребят, как старую тряпку, обнюхивают с отвращением… Ему со скрипом дали право разговаривать с птицами, деревьями, ветром, камнями. Нет, с камнями не надо, камни Диего ненавидит. Слишком холодные, равнодушные, немые, они рождают в нем комплекс неполноценности: он знает, что они его переживут… И они не боятся комиссара… А если бы комиссар потребовал предъявить документы, которые ты забыл дома? Все полицейские во всех странах требуют у вас документы одинаково ворчливым тоном, словно ничто другое их в жизни не интересует. Ваши документы, ваши документы… Что это за мир, думает Диего. Низвести человеческое существо — со всеми богатствами его души и падениями, воспоминаниями о войне и любви — к грязному клочку бумаги… Для этого действительно надо быть фараоном или банковским клерком. Однажды ему попался даже таможенник, который вылупил глаза на его паспорт:

— Диего Бергельсон? Апатрид? Какое странное имя…

А Диего ответил ему с притворной серьезностью:

— Вам нравится? Хотите, продам?

На улице Диего вдруг стал хохотать. Сначала над собой: почему, увольняясь из Легиона, он не попросил французского гражданства? Одной подписи было бы достаточно. Неужели из солидарности со старыми испанскими товарищами, которые остались апатридами? К нему подошел совсем еще молодой парнишка в черном кожаном жилете с серебряными полосами:

— Чего это ты смеешься?

— Просто забавно.

— А с кем ты разговариваешь?

— С моими друзьями, пропавшими в пустыне, — ответил Диего. — Я только с ними и разговариваю. Лишь они умеют хорошо слушать.

— И поэтому ты разговариваешь сам с собой? — усмехнулся юный бродяга.

Диего захотелось пожать ему руку, но тот был уже далеко.

С Болеком Гамлиэль познакомился в очереди все в той же Префектуре полиции. Двое довольно пожилых мужчин — один толстый, другой тщедушный — сцепились из-за места перед окошком. Молодой крепыш, высоченный, статный, с добрым энергичным лицом, стал их разнимать.

— Куда ты лезешь? — завопил толстяк. — Тебя это касается?

— Да, — ответил крепыш. — Меня это касается.

— Ты что, знаком с тем дохляком?

— Нет, я с ним незнаком, но меня это касается.

Так началась дружба Гамлиэля и Болека.

Гамлиэль заказывает вторую чашку кофе. Он потягивается: погода прекрасная. Студенты входят и выходят, быстро глотают кофе, апельсиновый сок, банан. Одни выглядят довольными, другие мрачными. Пора экзаменов. Мысленно он переносится в Европу. Это было так давно. Как забыть парижскую весну? Беззаботных женщин, скинувших зимние пальто: все они радуются жизни и пробуждают желание, а глаза их светятся лукавством или сулят надежду. Мягкий легкий ветерок, ласкающий деревья. Скверы, где играют и носятся перемазанные шоколадом дети, парки, где незнакомые люди беседуют, улыбаясь друг другу. Безмятежность клошаров под мостами Сены, повернувшихся спиной к циничным карьеристам, которых больше всего ценят в так называемом нормальном обществе. Небо, очень высокое, прозрачное, на вид такое радушное. О, если бы я мог подняться на небо, говорил себе тогда Гамлиэль. Столько людей ожидают меня там.

В приемном покое больницы за мной украдкой наблюдает неопрятный мужчина с черной редеющей бородой, тяжелыми веками и обширной лысиной. Он стоит за женщиной в розовой косынке, и, как только я устремляю на него взгляд, тут же отводит глаза. Я его не знаю, никогда с ним не встречался — почему же он рассматривает меня с таким назойливым любопытством? Кого пришел он судить, развлекать или мучить? Вот он уже приветливо кивает. Я на это не реагирую: не ради него я выбрал жизнь. Он улыбается и вдруг кажется мне знакомым: неужели тот самый нищий, первый безумец моего детства? Едва появившись, эта мысль исчезает. Неизвестный отвернулся.

Что ж, тем хуже. Насколько мне известно, свидание у меня не с ним, а с искалеченной, почти немой женщиной, которая, видимо, изъясняется только по-венгерски. Она моя знакомая? Это желает знать тип, ведущий учет посетителей. Похоже, для него это дело, от которого зависит его профессиональное будущее. Он допрашивает меня так, будто я только что опустошил сейф в дирекции. Чудная страна Америка, помешанная на всем, что имеет отношение к безопасности. Без фотографии в паспорте самого Господа Бога выставят вон. Здесь, перед узкой дверью в рай — или в ад — кто угодно имеет право задавать вам любые вопросы. Скоро вас начнут спрашивать, верите ли вы в бессмертие души, ставите ли вы Моцарта выше Шуберта, изменяет ли вам любовница со своим вторым мужем?

— Ну? — властно произносит служащий. — Вы посетитель?

— Да.

— Пришли навестить больного?

— Да. Одну венгерку. Ее зовут…

— Удостоверение личности?

Я шарю в карманах. Черт, в них пусто. Кредитная карта? Библиотечный билет? Я все оставил на своем письменном столе. Быть может, водительские права? У меня нет машины, и я разлюбил сидеть за рулем… Что ответить? Служащий начинает терять терпение:

— Ну так ваше удостоверение личности?

Я шевелю рукой в кармане. Он пуст по-прежнему.

— Мне очень жаль, — говорю я тоном, способным тронуть черствое сердце самого жестокого тюремщика. — Я забыл бумажник в другом костюме.

Служащий презирает меня, это очевидно. Недоверие его ко мне становится почти осязаемым. Можно подумать, что я внушаю ему отвращение или страх. За кого он меня принимает? За сумасшедшего, возможно, опасного террориста, который явился, чтобы похитить богатую больную или отомстить неумелому врачу? Неужели его смущает моя не слишком официальная манера одеваться? Старый костюм, который я ношу, нравится мне больше всех — куплен он во времена Колетт, моей первой, а также последней жены. Одной пуговицы не хватает, и выглядит он так, будто я в нем спал. В праздничные дни, как сегодня, я надеваю свежую сорочку, и только. Неужели я похож на цыгана, жалкого бездомного? Я предпочитаю роль рассеянного профессора.

— Сожалею, сэр, — заявляет невозмутимый служащий, второе лицо после Господа Бога. — Нам нужно удостоверение личности. Таковы правила. Вы должны нас понять…

— Кого это — нас?

— …сейчас такое время, что нам надлежит…

Стоящий за мной незнакомец приходит мне на помощь:

— Я знаю этого господина. Я за него ручаюсь. Он почти свой человек в этом заведении.

Я забываю дышать. Неужели это и есть мой ангел-хранитель? Не его ли встречал я по дороге в Венгрию, в одной австрийской гостинице, в пункте приема беженцев во Франции? Неужели он, как и я, бывший апатрид, завидующий всем, кто является счастливым обладателем удостоверения личности, кто входит в число граждан, принадлежит к нации, оказывающей покровительство своим, заботливой к их мечтам относительно собственной жизни? Неужели существует интернационал старых беженцев, подобный союзу старых бойцов?

— Как зовут больную? — ворчливо осведомляется служащий.

— Я же сказал вам. Она венгерка.

Я умолкаю, чтобы перевести дух и порыться в памяти.

— Лили. Лили Розенкранц.

Это имя назвал мне Болек, передав послание, которое стало причиной моего прихода сюда.

— Такого имени в списке нет.

— Я ее знаю, — вмешивается мой покровитель.

— Но как же имя…

— Не беспокойтесь, я этим займусь. У вас достаточно своей работы.

— Да уж, работы нам хватает, — говорит служащий.

Он смотрит на меня. Этот инквизиторский вид останется с ним навсегда?

— Эта больная… Она ваша родственница?

Что ответить? Незнакомец вновь приходит мне на выручку:

— Да. Это его тетка.

Служащий протягивает мне бирку:

— Четвертый корпус. Палата номер три.

Я вхожу в коридор, ведущий во двор. Дальше начинается парк. Погода хорошая. Тихое утро. Весна приходит с улыбкой. Спешат по своим делам врачи. Два санитара несут больного, беседуя между собой: у того измученный вид, заострившиеся черты лица. Он так долго кричал в тишине, что, казалось, стал глух к гулу и шумам внешнего мира.