В начале сырныя недели
Я звал к Аско́ченскому так:
«О ты, мой Ментор в каждом деле,
Тебя зовет твой Телемак!
О муж Аско́ченский, поведай,
Как веселиться должно мне».
И сел «Домашнею беседой»
Питать свой дух наедине.
К занятью этому привычный,
Что нужно — тотчас я нашел:
Прочел «Словарь иноязычный»
И «Блестки с изгарью» прочел;
Нашел статеечку «За чаем»,
Прочел внимательно сейчас
И порешил: теперь мы знаем,
Что позволительно для нас.
«Не загрязнюсь в житейском море! —
За чаем провещал сей муж.—
И не пойду смотреть Ристори
(Она уехала к тому ж).
Она беснуется в Медее…
А Майерони-Олоферн
И остальные лицедеи
Суть скверна хуже всяких скверн.
Васильев, Щепкин и Садовский!
Вас избегаю, как огня…
Ваш этот Гоголь, ваш Островский
Страшнее язвы для меня.
Пусть весь театр в весельи диком
Кричит и воет: Тамберли-и-к! —
При встрече с вашим Тамберликом
Стыдом зардеется мой лик.
А эти нимфы… эти… эти…
Розатти, Кошева… Но нет!
Нет! Ни полслова о балете…
Стыжусь… я сам люблю балет!»
Артистов всех одним ударом
При мне Аско́ченский сразил;
Но пред красавцем Леотаром
Свою нагайку опустил.
Как бы в одном театре-цирке
Найдя свой высший идеал,
Для Леотара ни придирки,
Ни резких слов он не сыскал.
И понял я, что боги дали
Обоим одинакий дар
И что Аско́ченский в морали —
То, что в искусстве Леотар.
Как Леотар, спокойно-важен,
Сперва качается, плывет…
И сразу в два десятка сажен
Отмерит в воздухе полет;
Так и Аско́ченский смиренный
Поет природу, свод небес
И вдруг накинется, надменный,
На человечность и прогресс.
Как Леотар, в трико прозрачном,
Один, свободней всех одет;
Так наш Вельо, в изданьи мрачном,
У нас один анахорет.
Умея падать без увечья,
Витают оба высоко:
Тот в хитрых хриях красноречья —
А этот в розовом трико.
Кто б ни был ты, читатель, ведай,
Что Леотар один — артист
И что с «Домашнею беседой»
Тебе не страшен общий свист.
В дни девятнадцатого века —
Разврат сердец, страстей пожар —
Лишь два осталось человека:
Аско́ченский и Леотар!
1861
Друзья, в мой праздник юбилейный,
С погребщиком сведя итог,
Я вас позвал на пир семейный —
На рюмку водки и пирог.
Но чтоб наш пир был пир на диво,
На всю российскую семью,
Стихами сладкими, игриво,
Я оду сам себе спою.
Без вдохновенного волненья,
Без жажды правды и добра
Полвека я стихотворенья
На землю лил, как из ведра.
За то Россия уж полвека —
С Большой Морской до Шемахи —
Во мне признала человека…
Производящего стихи.
Литературным принят кругом
За муки авторских потуг,
И я бы Пушкина был другом,
Когда бы Пушкин был мне друг.
Но в этот век гуманных бредней
На эту гласность, на прогресс
Смотрю я тучею последней
Средь прояснившихся небес.
Я — воплощенное преданье,
Пиита, выслуживший срок,
Поэтам юным — назиданье,
Поэтам в старчестве — упрек.
Я протащил свой век печальный,
Как сон, как глупую мечту,
За то, что тканью идеальной
Порочил правды красоту.
За то, что путь я выбрал узкий
И, убоясь народных уз,
Писал, как русский, по-французски,
Писал по-русски, как француз.
Не знал поэзии в свободе,
Не понимал ее в борьбе,
Притворно чтил ее в природе
И страшно чтил в самом себе.
За то, что в диком заблужденьи,
За идеал приняв застой,
Всё современное движенье
Я назвал праздной суетой.
За то, что думал, что поэты
Суть выше остальных людей,
Слагая праздные куплеты
Для услаждения друзей.
О старички, любимцы Феба!
Увы! рассеялся туман,
Которым мы мрачили небо;
Стряхнем же с лиц позор румян,
Язык богов навек забудем
И, в слове истину ценя,
Сойдем с небес на землю, к людям,
Хоть в память нынешнего дня.
1861