Лидия, в свою очередь, смотрела по сторонам с выражением, которое можно было бы назвать царственным, но которое на самом деле порождалось беспрестанной борьбой с желанием прищуриться, чтобы лучше увидеть мир, в скупых лучах пекинского солнца представлявшийся ей в виде ярких разноцветных пятен. Поднимающийся над водами канала запах нечистот смешивался с дымом от древесного угля в жаровне у разносчика клецок, а затем — с резкой сладостью бобового печенья, разложенного на лотке у уличного торговца. Эшер с сожалением покачал головой, понимая, что больше всего его жене сейчас хочется надеть очки. Временами он мечтал вернуться назад во времени и как следует проучить ее мачеху и тетушек, убедивших Лидию в том, что она уродлива.

— Китайцы говорят, что, впервые очутившись в Пекине, люди стонут от разочарования, — заметил он. — А затем они плачут от огорчения, покидая город.

Она улыбнулась:

— С тобой тоже так было?

Эшер знал, что вчера днем, когда они только прибыли на поезде из Тяньцзиня, увиденное из окна вагона — лепящиеся друг к другу свинарники в окружении грязных луж, бегающие повсюду куры и скопления низеньких домов во Внешнем городе — не произвело на Лидию никакого впечатления. Даже здесь, за высокими стенами Внутреннего города и расположившегося в одном из его углов Посольского квартала, в глаза бросались тупики, серые строения, запустение, грязь и вопиющая нищета.

— Я прятался в фургоне под грудой сырых коровьих кож, — ответил Эшер, — по моему следу шло пятнадцать немецких солдат, а за мою голову назначили награду. Поэтому — нет.

Лидия рассмеялась.

В старом обветшалом дворце, по-прежнему вмещавшем главные службы посольства Его величества, Эшер вручил свою карточку сэру Джону Джордану и поведал ему ту же самую историю, которой потчевал Хобарта прошлым вечером: якобы он прибыл сюда в поисках одного примечательного старинного предания, недавно снова обретшего некоторую известность; предание нужно ему, чтобы вставить в книгу о развитии образа грызунов в легендах Центральной Европы.

— Пока я здесь, — добавил он после того, как сэр Джон вежливо осведомился о книге, — нельзя ли мне будет посетить в тюрьме Ричарда Хобарта?

Посол, занятый составлением приказа вооруженному эскорту, который следующим утром должен был сопровождать Эшера в его поездке в горы, оторвался от бумаг и вопросительно вскинул брови.

— Его мать — моя кузина, — еще одна выдумка, хотя Эшеру доводилось встречаться с Джулией Хобарт, когда ее сын должен был поступать в Киз-колледж. — И меня несколько беспокоит, что бедолага Хобарт… В общем, что бы он ей сейчас ни написал, он изложит события так, как сам их видит. И это вполне понятно.

Он не отводил взгляда от лица посла и потому сумел заметить расширившиеся ноздри и поджатые губы, с которых так и не сорвались слова, не предназначенные для посторонних ушей.

Посол не только считал Ричарда убийцей, но и не был удивлен преступлением. Он предвидел нечто подобное. Понятно, почему Хобарт хочет переложить вину на безликую толпу чужаков за пределами посольства.

— Разумеется, профессор Эшер. Мистер Пэй? — Джордан коснулся звонка на столе, вызывая в кабинет щегольски одетого клерка-китайца. — Не могли бы вы проводить мистера Эшера в тюрьму и сказать капитану Моррису, чтобы он организовал встречу с Хобартом?

Лидия осталась в посольстве на чай: всех обитателей квартала радовала возможность встречи с новым человеком, и даже женатые мужчины слетались к умной, вежливой даме, как голуби на хлебные крошки. Когда Эшер уходил, сэр Джордан показывал ей внутренний двор — ту часть посольства, где еще сохранились красные колонны, покрытые зеленой черепицей крыши и золотые драконы на перекрытиях навесов. Вслед за услужливым мистером Пэем он по засыпанной желтой пылью центральной аллее спустился к недавно отстроенным казармам и тюрьме.

— Клянусь, я ее и пальцем не тронул, — Ричард Хобарт, до этого сидевший, уткнувшись лицом в ладони, поднял на Эшера полные страха глаза. — Нет, мне вовсе не хотелось жениться на Холли… мисс Эддингтон… но бога ради, я бы не стал убивать ее из-за этого! Если уж мне хватило глупости сделать ей предложение, деваться было некуда, даже если я… слишком неосторожен с выпивкой и сам не помню, что говорю.

В его глазах стояли слезы. Лицо молодого человека было длиннее и уже, чем у отца. В Кембридже Эшера поразило сходство мальчика с его высокой худой матерью. На щеках у Ричарда пробивалась щетина того же темно-золотистого цвета, что и грязные волосы, но одежда была чистой — с ночи он успел переодеться. Наверное, утром отец принес ему этот аккуратный серый костюм, принадлежность любого посольского клерка, и неброский зеленый галстук, сейчас выглядывающий из-под накрахмаленного белоснежного воротничка. Молодой Хобарт положил руки на потертую столешницу, и Эшер заметил, что его бьет мелкая дрожь; лицо под пленкой пота было белым, как мел. Судя по всему, сейчас его мучило жесточайшее похмелье, если не кое-что похуже. Эшеру стало интересно, как часто и в каких количествах Ричард курит опиум.

— Вы помните тот вечер, когда сделали ей предложение? — Эшер давно усвоил, что будничные интонации хорошо действуют на людей, находящихся на грани истерики.

— Ни черта я не помню, — молодой человек в отчаянии потряс головой. — У отца тем вечером играли в вист, так что мы с Гилом и Гансом решили исчезнуть. Там должны были быть Эддингтоны, а я… понимаете, я старался держаться подальше от Холли. Знаю, звучит ужасно, но, профессор Эшер, она была такая прилипчивая и постоянно говорила, как сильно она меня любит… Довольно неприятно, на самом деле.

Он содрогнулся и прижал ладонь к губам.

— Мы задержались во Внешнем городе, так что я думал, что к моему возвращению они все уже разойдутся. Но, наверное, я ошибся, потому что смутно помню, как встретился с мисс Эддингтон на садовой дорожке. Утром мне было сильно не по себе, поэтому в столовую я спустился поздно, надеясь, что отец уже ушел, но он сидел за столом, и лицо у него было, как у Юпитера Громовержца. Он швырнул в меня свернутой газетой и спросил, какого черта мне вздумалось делать предложение Холли Эддингтон. Думаю, ее матушка первым делом отправила оповещение в газету, так что к полудню оно уже было напечатано.

— Вы разозлились?

— Я был в ужасе. Понимаете, мисс Эддингтон, она… думаю, сэр, вам известно, насколько здесь, в посольствах, тяжело избежать встречи с тем или иным человеком. А Эддингтоны везде вхожи. К тому же не хотелось ранить ее чувства. Но я не был влюблен в нее, как намекает ее мать. Я еще в Кембридже был сыт по горло всем этим сводничеством и мамашами, подсовывающими мне своих дочерей… Отец решил, что я вовсе не делал предложения, что мисс Эддингтон и ее матушка сговорились между собой, потому что понимали, что наутро я ничего не буду помнить. Но у нее было колечко… дешевая безделушка, таких полно на блошином рынке… и к полудню она успела показать его всему кварталу. Меня это взбесило, но что уж тут поделаешь.

— Когда это произошло?

— В прошлый четверг, семнадцатого. Ровно неделю назад. На следующий день ее чертова мамаша разослала приглашения на вечер в честь помолвки. О, боже!

Он снова уронил голову в ладони и прошептал:

— Я не делал этого. Клянусь, профессор, не делал. Слушайте, нельзя ли меня выпустить под залог? Я плохо себя чувствую…

— Что вы можете сказать о прошлом вечере?

— Пожалуйста, давайте поговорим об этом в другой раз, — Ричард сглотнул. — Мне плохо…

— Вам станет намного хуже, и я едва ли смогу добиться от вас ответа на протяжении нескольких дней. Так что сейчас у нас единственная возможность поговорить, — ответил Эшер. — Расскажите мне о прошлом вечере. Где вы были?

— В «Восьми переулках», — пробормотал юноша. — Сразу за воротами Цзян…

— Я знаю, где это. Кто был с вами?

— Ганс, Гил и Кромми. У нас есть пропуска — чтобы можно было вернуться в квартал после наступления темноты, я имею в виду. Кромми нанял какого-то рикшу, они все знают дорогу.