Герою повести Г. Г. кажется, что заблудился не он сам, а глава-слуга Ордена Лео, который бросил братство на произвол судьбы, и путешествие прервалось. Когда герой, найдя Лео (это означает и обретение в нем господина), возвращается к «братьям», его символически судят: он должен найти в архивах Ордена свое жизнеописание, т. е. как бы найти самого себя. После манипуляций, похожих на магические действия и имеющих аналогию не только со «сновидческой» символикой Юнга, но и с алхимическими символами розенкрейцеров (само имя Лео, лев, является символом золота, огня, истины и, по Юнгу, самости), Г. Г. обнаруживает и получает в подарок статуэтку — не то из дерева, не то из воска, — изображающую двойную фигуру: с одной стороны — он сам, бесцветный и невыразительный, олицетворяющий бренность и тьму, с другой — сияющий красками Лео как символ света и жизни. Внутри фигуры можно различить, как тьма устремляется к свету, как бренный и темный Г. Г. постепенно поглощается светлым Лео, что и означало торжество истины и наступление Солнечного царства.

Аллегорический, притчевый смысл повести совершенно иллюстративен: идеи Гёте побеждают здесь идеи романтиков и сливаются (как и в «Степном волке»!) с солнечным Моцартом; Нарцисс соединяется с Гольдмундом; религиозная вариативность становится идеальным синтезом, универсальной утопической религией, духовно сближающей ислам и буддизм, индуизм, религиозно-алхимическую мистику и христианство. Не будем судить о том, хорошо это или плохо, но таково свойство художественного мира Гессе и поэзии вообще: достаточно вспомнить символическую фантастику второй части «Фауста», героя которой Гёте тоже приводит к истине и к спасению, но спасению христианскому (к вечно женственному в образе Богоматери). И Г. Г., проделав путь снизу вверх и обретя в Лео господина — и свет, и истину, — приходит, по существу, к идее христианской, в которой и преображается религиозный синтез: деятельный и вместе с тем созерцательный путь к Абсолюту.

После этой повести Гессе снова обращается к индуистской тематике и в притче «Индийская судьба» показывает новый путь к истине.

Судьба ведет героя этой притчи от иллюзорности внешнего мира, от бренности славы, земной любви, наслаждений и счастья, от необходимо связанного со всем этим страдания как расплаты за успех — к самому себе: к нравственному просветлению, совершенству и полноте такого одиночества, одиночества человека, познавшего мир через его отвержение и именно поэтому идущего путем слияния души и Духа.

Будучи включенной впоследствии в роман «Игра в бисер», эта притча придала и соответствующий смысл его идеям.

Игра в бисер — метафора, означающая собирание духовных фрагментов со всей культуры человечества, собирание к единому символу-синтезу, т. е. к высшей, религиозно понятой духовности. В ее сферах искусство становится наукой, а наука — искусством. Объединение крайних полюсов — математики и музыки (математических законов музыки и музыкальных — математики, магические квадраты!) — происходит через нанизывание друг на друга научно-художественных ассоциаций, приобретающих форму музыкальной гармонии, которая вбирает в себя и индуистскую философию, и христианскую мистику, и алхимию, и научный психоанализ.

Магистр игры Иозеф Кнехт, получивший благодаря своему духовному опыту право на учительство, — уходит тем не менее в мир, в обыденность, в жизнь. Вбирая ее жестокий опыт в свое учение, он снова становится учителем, но уже в буквальном смысле этого слова, учителем жизнерадостного Тито Дезиньори. Не желая отстать от своего ученика, Кнехт бросается в ледяное озеро и тонет в нем, т. е.; по существу, жертвует собой. Триада в поисках истины — от чистой духовности к рациональной деятельности и через познание мира к духовности нравственной — раскрыта, помимо индийского, еще в двух жизнеописаниях, завершающих роман («Кудесник» и «Исповедник»). Это притчи о трех типах нравственного подвижничества, соединившего в себе действенное с созерцательным через преодоление мирского. Формой такого подвижничества и становится обновленное Учительство.

Сборник «Путь сновидений», вышедший уже после «Игры в бисер», можно рассматривать, воспользовавшись музыкальной терминологией, как заключение, или коду, к эпической симфонии Гессе.

Книга включает в себя сочинения разного характера и открывается двумя автобиографическими повестями, написанными в 1922 году, а появившимися в печати в хронологически обратной последовательности: «Детство волшебника» вышло в 1937 году, а «Краткое жизнеописание» — в 1925. Таким образом, и здесь Гессе, вбирая и собирая в группы «фрагменты» своего собственного творчества, остается верен принципу внутренней логики, единства духовного.

Волшебник — ключевое слово ко всему сборнику. Это волшебник-сновидец, рассказывающий сказки и пересказывающий свои сновидения. Главные его темы — тоска по поэзии, уходящей из века цивилизованной, «фельетонной», гибнущей Европы; боль Фауста, не нашедшего красоты и гармонии; ужас перед хаосом, который приглушается здесь иносказательной, притчевой формой, приравнивающей друг к другу выдуманные и невыдуманные, обыденные и возвышенные, личные и всечеловеческие события. Гессе объединяет притчей и повествования о своем детстве, коснувшемся мира индийской мифологии, и восточные легенды, и шутку о нравах родной Швабии, и рассуждения о смысле искусства.

Рассказы «населены» неодушевленными и одушевленными существами: поэтами-мечтателями, поэтами-живописцами, издателями, ветхозаветными старцами, профессорами, студентами, европейцами и азиатами, китайскими императорами, птицами, волками и даже стульями — с именами и безымянными. Все эти герои — заложники мировой трагедии, жертвы собственного несовершенства, преступники морали, блуждающие и заблудшие.

Мирское и вечное, человеческое и звериное, совершенство Истины и греховная неполноценность человека соединяются здесь в своеобразную игру-фантазию, которой управляет объявивший о себе в начале сборника сам автор-сказитель — и творец, и участник созданного им мира.

Любопытно, но это собрание фантастических игр как бы снова рассыпает искусственно найденный писателем синтез на естественные «фрагменты» и возвращает нас в реальный мир; и именно притча, вымысел, сновидение становятся не только формой этой реальности, но и способом защиты от нее, двойной иронией: это и маска отстраненного наблюдателя, и прямая насмешка над глупостью и лицемерием.

Притча, как известно, потому и притча, что в объяснении не нуждается. Вот только некоторые примеры.

Содержание рассказа «Город» дано в его заглавии: старательно построенный и достигший высот культуры и цивилизации город приходит в конце концов в упадок, уступив место первозданному «прогрессу Природы» (притча о закате европейской цивилизации).

Двойная ирония заключена в притче о европейце, который в глазах искусных азиатов выглядит ущербным (рассказ «Европеец»), насмешкой звучат для них слова жителя Европы, рефлектирующего интеллигента, «сверхчеловека», единственное умение которого — накапливание образов и созидание мира внутри самого себя — им непонятно.

В рассказе «Эдмунд» аналитическая ученость и богословствование отвергаются буквально и в то же время гротескно: герой убивает своего профессора, научившего его «заглядывать» в прасущность мира, открывающегося, согласно древнекитайским мистическим учениям, как царство зверя и тьмы. Вышедший зверь и мстит греховному любопытству, дьявольскому нетерпению, срывающему запретный плод. Другой ученик, наблюдавший сцену убийства, истинное положение вещей формулирует весьма просто: «…пойми, ты же убил! Ты убийца!»

Настоящий, а не символический степной волк предстает перед нами в сказке «О степном волке»: зверь остается зверем, каким бы симпатичным он ни был, — живой, естественной, но все-таки кровожадной тварью, «наказывающей» суетливое благонравие.

Ироническая притча «Швабская пародия», напоминающая средневековый шванк, народные книги о «дураках», любовно рисует уютный и нелепый мир бюргерской Швабии, а фантасмагория о птице (сказка «Птица»), улетающей, прилетающей и наконец улетевшей навсегда, имеет однозначный аллегорический смысл, связанный и с архетипом птицы-души в символике Юнга, и с птицей-Духом в иудейско-христианской традиции, и со всеми сказочными птицами странствующих сюжетов мирового фольклора: во всяком случае, охотившийся за птицей и тем самым спугнувший ее главный герой (а все реальные и реализированные персонажи этого сборника изображены нарочито обыденно, не исключая китайского императора), по-видимому, попал в скверную историю, по слухам, даже покончил жизнь самоубийством (потерял душу).