Он пунктуально — в один и тот же день недели и в определенный час — приходил в старый второразрядный музей где-то на краю города, да, в жалкий музей естественной истории с непременным медвежьим чучелом — поддельная хитринка карих стеклянных глазок в печальном противоречии с облезлой грудью, свалявшейся шерстью, отдающей нафталином, и залитой киноварью пастью; эта ощеренная при помощи замысловатых стальных распорок пасть с пластмассовыми зубами, по-видимому, долженствовала создать у посетителей впечатление, будто зверь сейчас издаст радостный рык, наткнувшись на улей, кстати, услужливо придвинутый к его стопам, даже вон две-три пчелки на летке, правда, давно почившие. Двинувшись дальше, пожалуй, мы заметили бы волка, задравшего овцу. Однажды морозным утром тощего серого разбойника нашли на гребне сугроба: он лежал, оскалив зубы и протянув ноги. Однако в руках опытного чучельника Canis lupus помаленьку обрел былое достоинство, былую красу, так что даже вот расправился с овечкой.

Да, наш герой выбрал именно такой тихий музей, чтобы в рассеянном верхнем свете, льющемся сквозь матовые колпаки, думать свои думы, по поводу коих нам остается лишь строить догадки. Догадки? Ну, в некотором роде, поскольку молодой человек изредка делал пометки в маленьком блокноте, на обложке какового, хоть и таимой ревностно от посторонних взглядов, одной из музейных смотрительниц все же удалось разобрать каллиграфическую надпись: "Мысли о гармонии мира и ее обеспечении". От подобного словосочетания добросердечная тетушка, конечно же, покачала головой, но ее уважение к загадочному посетителю только возросло.

Кто знает, может быть, молодой природолюб и не очень-то задерживался возле крупных хищников, которых так безобразно опошлили, ибо еще больше его интересовало все живущее. Аквариумы с зеленой водной растительностью, колеблемой серебристыми пузырьками, исторгаемыми из резиновой трубки кислородного аппарата, и привычными маленькими обитателями: кардиналами, барбусами, неонами, нанностомусами, возможно, сильнее приковывали к себе вдумчивый взгляд его серых глаз. Хмуря бровь, разглядывал он какую-нибудь прозрачную рыбку, весьма нежную и кокетливую, сквозь которую даже водоросли просвечивают, не говоря уж о заглоченном корме, отчетливо видном в ее желудке: разглядывал долго и печально, дабы потом что-то записать в свой блокнот и с легким вздохом проследовать дальше.

Останавливался он, наверное, возле стрекоз и бабочек, размышляя о тонюсеньких булавочках, что пронзали их тельца и выстраивали на листах ватмана правильные, научно обоснованные группы некогда порхавших существ. Головки у этих булавочек самые миниатюрные, много меньше обычных портновских, но их все-таки ясно видно — крошечные болевые точечки в волосиках бархатистых спинок: мертвая материя фиксируется в состоянии более стабильном, чем эфемерная живая. И поскольку молодой человек задержал на них свой взгляд, мы не сомневаемся, что под его сорочкой матовой белизны, хотя бы раз, совершенно непроизвольно передернулись лопатки.

Со временем и две тетушки, вечно вяжущие смотрительницы прохладных залов, приметили сострадательный, по их мнению, нрав посетителя, и может статься, в одну из сред (допустим, молодой человек именно этот день недели выбрал для посещения музея) перед самым его приходом, заранее ожидаемым, поднялись со своих стульев с бархатными сиденьями и направились, волоча войлочные шлепанцы, к овечке, чтобы несколько отодвинуть ее от волка. Конечно, поступок недозволенный, но мягкосердечные пожилые дамы все же отважились на него; разумеется, лишь в том случае, если в музее не было экскурсантов, впрочем, нам ничто не мешает предположить такое. Да, может быть, они и в самом деле решились на это, однако, как мы полагаем, благодарности не снискали; по всей вероятности, молодой человек, подойдя к ним, тихо и вежливо сказал, что их прекраснодушный поступок не имеет смысла, поскольку он отлично знает, что волки нападают на овец. Порой одна жизнь должна сокрушать другую ради собственной жизни. Сие ни для кого не секрет, поэтому, мол, в следующий раз не надо, не трогайте… И молодой человек помог ужасно вдруг смутившимся смотрительницам положить овцу на прежнее место, дабы волк, хозяин и властелин, водрузил свою лапу на грудь поверженной жертвы, как все волки на этом свете, к числу которых относился и наш волк до того утра, когда его обнаружили на гребне сугроба с оскаленной пастью и неуклюже подвернутой под себя лапой.

В этом музее, конечно же, было несколько экспонатов в виде макетов — произведения декоратора местного театра: пещерные люди, которые пользовались каменными топорами и изображали на скалах эпизоды охоты на мамонтов. Мать кормит грудью ребенка (между прочим, вырезанного из бутылочной пробки), волосатый старик поддерживает огонь в очаге (красная лампочка от карманного фонаря) и еще двое-трое крупных, крепких мужчин, занятых каким-нибудь ремеслом, относящимся к той давней эпохе. Пещерные люди не знали лени и по ночам, в пустом музее, продолжали усердно заниматься своим делом в темноте. Любознательный молодой человек всегда находил минутку-другую, чтобы понаблюдать за нашими отдаленными предками — людьми каменного века.

Пожилые дамы, музейные смотрительницы, очень уважали постоянного посетителя своих владений и, разумеется, хотели как можно больше знать о странноватом завсегдатае. Спросить? Нет, на это они не решались, боясь рассердить его своими расспросами, к тому же опасались — а вдруг в очередную среду он уже не придет; страх вполне обоснованный, поскольку у городских властей не хватало денег для пополнения экспонатов. За последние три года поступили всего-то две злополучные скопы, да и тех подарил любитель-охотник. Та смотрительница, в обязанности которой входила продажа билетов, с удовольствием принесла бы сюда морскую раковину, стоящую у нее на комоде под изображением Иисуса, — большую розовую раковину, некогда взлелеянную теплыми водами, — но она слишком опасалась, а вдруг юноша вовсе не заметит это чудо природы, глухо рокочущее, когда приложишь к уху. Да, она боялась разочароваться, настолько глубоко разочароваться, что и сама более не испытывала бы прежней радости от своей раковины.

Тут, пожалуй, стоит сказать, что удар (мы имеем в виду неожиданное исчезновение с музейного горизонта постоянного посетителя), который нелегко перенести пожилым женщинам, который добавит горечи к горькому и без того хлебу их старости, — этот удар, право же, был мало вероятен, ибо молодой человек как-то раз подумал об опасениях добрых старушек и, проявив деликатность, не посмел бы их расстроить. Непременно известил бы, если бы ему предстояло ненадолго отлучиться. Более того — сообщил бы о цели поездки и ее продолжительности.

Н-да, но кто же он такой, этот молодой человек? Представляется, что однажды, чуть раньше или чуть позже, любопытство вконец одолело старушек и одна из них после очередного визита юноши тайком проводила его до дома, испытывая стеснение и сердечные муки, это уж несомненно, и тем не менее. Ее рейд завершился у маленького белого коттеджа в пригороде — весьма недурного, с ухоженным садом и беседкой в нем. А почему бы молодому человеку не жить в таком коттедже? Выглядывая из-за дерева, старушка увидела, как закрылась калитка, услышала, как хлопнула входная дверь, однако это ей, разумеется, ничего не дало. Не исключено, что у пожилой дамы появилось желание перелезть через забор и заглянуть в комнату с железной лестницы, ведущей на веранду, но мечты так и остались мечтами — как-никак она служит в солидном учреждении культуры, да и возраст не позволяет лазить по заборам, а кроме того, на окнах плотные занавески. Так что от ворот ей пришлось бы сделать поворот, не узнав почти ничего интересного. Но…

Коль скоро молодой человек, наш герой, в самом деле посещал названный музей, а пожилая смотрительница в самом деле проследовала за ним до дома, и произошло это к тому же зимой, а зима выдалась снежная, и тропинку в саду сильно замело, то любопытная преследовательница оказалась свидетельницей чуда: