— Весьма интересно… Я только что вычитал в трудах по психологии Вильгельма Вундта, что зрачки у сильно рассерженного человека превращаются в точечки. Теперь я вижу — так оно и есть. Не хотите ли удостовериться, взглянув в зеркало? Но, может быть, вы прежде представитесь?

И снова наступило молчание, более продолжительное, чем прежде, — странное, глупое молчание.

— Он же идиот. Чокнутых я не бью, — произнес наконец Граф и как-то нерасчетливо и резко повернулся кругом. Так резко, что каблук правого ботинка прочертил на затоптанном полу самую настоящую, совершеннейшую окружность. Несколько разочарованно за ним последовали другие, причем один из дружков, наголо обритый, прихватил с собой сверкавший белизной шелковый цилиндр Графа, о котором мы забыли упомянуть в своем повествовании и который Граф тоже забыл.

— Ах, да! Вы хотели получить небольшой заем… — снова обратился к девице молодой человек. Он достал бумажник и протянул ей две-три ассигнации. — Ну что такое?.. Вы плачете! — в испуге произнес он.

И в самом деле, эта кисловато пахнущая девушка плакала буквально навзрыд. Слезы, дождь, платформы с каменным углем, с одним лишь углем, будка стрелочника с пеларгонией на подоконнике, под дождем, под дождем.

— Пошел ты в болото! — выпалила девица в ярости (почему бы это?) и, скомкав в кулачке ассигнации, бросилась вон из столовой.

Вскоре и наш молодой человек вышел на улицу. Вышел под частый, мелкий дождик поздней осени. Под станционные огни, гудки паровозов, в мокрые объятия железнодорожного ноября, горько отдающего копотью. Молодой человек поднял воротник — возле платформы всегда так дует — и зашагал к дому.

Он шел мимо товарных складов; в полусумерках они казались приземистыми и бесконечно длинными. Тут и там мерцали фонарики: ими пользовались кладовщики в больших брезентовых фартуках. Они то открывали, то снова закрывали громадные ворота, сквозь которые подавали в авторефрижераторы свиные туши, ящики, бочки, тряпичные тюки — чего только не показывалось в открытые проемы. От свиных рыл веяло блаженным покоем. Тачки, тележки, фуры, катящиеся бочки гремели по каменной мостовой, масляные пятна на лужах переливались в причудливом боковом свете, а отражавшиеся в них огни наводили на мысль о колодезной глубине. Затем пакгаузы остались позади, и вдоль железнодорожных путей, тесня их, потянулись штабеля бревен. На стрелках вздыхал усталый паровоз и выпускал из чрева пар, словно расставаясь с душой.

Все это с не меньшим успехом могло происходить и в февральские холода, под скрип снега, в стужу, вынуждавшую кладовщиков опускать уши на шапках и завязывать их под подбородком. А что, может, в самом деле сегодняшний вечер пришелся на февраль, может, и впрямь трещал мороз, а штабеля, вдоль которых шел молодой человек, завалило снегом, и они напоминали фантастические сугробы. Он шел по краю насыпи (от дыхания воротник заиндевел) и наконец поравнялся с торфяным складом.

Вдруг над его головой что-то просвистело, кажется, даже задело за шапку и покатилось по тропинке. И вовсе не что-то, а кусок кирпича. Молодой человек медленно обернулся. Вокруг стояла ледяная тишина. Далеко позади, там, где огни высвечивали небольшую станцию с крохотной столовкой, со своей батальной сценкой времен войны с янычарами, со своим столиком, на котором нетронутые макароны и подсохшая котлета напрасно ждали едока, н-да, там вдали гуднул маневровый паровоз, собиравший товарный состав. Прогудел жалобно и протяжно, и опять установилась тишина под звездами. А кирпич, очевидно, бросили из торфяного сарая.

Взгляд упал на маленькие следы, отходившие по свежему снегу вбок от тропинки, — слишком маленькие для мужчины. Следуя по ним, молодой человек вошел в большое темное строение. Он зажег карманный фонарик — вполне ведь естественно в такой вечер и в таких местах иметь при себе карманный фонарик, — и сноп света взлетел по торфяной насыпи вверх.

— Не подходи, гад! Еще схлопочешь!

Голос доносился с гребня насыпи, оттуда, где толстая потолочная балка, словно прочерченная черной тушью, разрезала пополам люк на крыше, а вместе с ним, точнее над ним — и еле синеющее ночное небо. Разумеется, на гребне стояла та самая девица, что четверть часа назад получила некоторую сумму в долг. Теперь ее силуэт обозначился явственно, поскольку над головой девицы лила свет полная луна и холодно мерцали зимние звезды. И девица воинственно бросила еще один камень. Девица без перчаток, о ногтях которой уже известно, что они по краям вросли в кожу.

— Зачем вы это сделали? — спросил молодой человек довольно тихо.

— Не подходи, гад! Ты усек?!

И все-таки молодой человек стал взбираться по торфяной насыпи.

— Прибью! — взвизгнула девица. — Простишься с жизнью!

— Зачем вы это сделали? — вновь спросил молодой человек. Его отделяло от девицы всего лишь несколько шагов, он направил луч света ей в лицо. Злобу и крысиный страх различил на нем молодой человек, казалось, будто злость и отчаяние все крепче и сильнее стискивают его буквально до размера ладошки и обнажают зубы. Еще ему почудилось — вполне возможно, от игры света и теней, — словно на ее лбу снизу вверх пробежали странные гневные морщинки, напоминая полоски, что появляются на экране забарахлившего телевизора. На ней, несмотря на мороз, был все тот же самый плащик, хотя сейчас, зимой, под него, конечно, могла поддеть толстый свитер, заметно расширявший ее в плечах, настолько раздавшихся, что она на своих тоненьких ножках-спичках как бы смахивала на огородное пугало.

— Я ведь дал вам денег… Могу еще…

— Мотай отсюда к черту!

И еще один камень полетел в молодого человека. Впрочем, вместо камня вполне мог быть кусок торфа, разумеется, смерзшегося торфа… так что разница невелика. Но тут девица схватилась за потолочную балку и ощупью двинулась к люку. Худенькой и комичной, свирепой — и перепуганной выглядела она в своем полоскавшемся на ветру дождевичке, но в ее тоне была отчаянная решимость, когда она грозила, что может спрыгнуть во двор с крыши, не пожалев своих костей.

— Так я ухожу, — сказал молодой человек и стал спускаться с насыпи. — Не принимайте близко к сердцу того, что произошло… Это не вы сами сделали, а те темные силы, что вселились в вас. Такое может с каждым случиться. Наш мир еще далек от гармонии.

И молодой человек отправился восвояси, продолжил прерванный путь, перебрался через железнодорожную насыпь, открытую всем ветрам, и скрылся из глаз.

Но однажды поздним вечером в доме раздался звонок, и когда он подошел к двери, чтобы сквозь замерзшее окно веранды выглянуть наружу, то увидел на лестнице ту самую девицу.

— Вы сказали, будто в вас бросала не я, а темные силы, что вселились в меня, — начала девушка, когда села на диван, точнее, на самый краешек, да так робко, словно диван раскаленный, а может быть, просто из опасения осквернить его своим прикосновением.

Однако неопрятной она вовсе не выглядела. Почему бы ей было не надеть черное шерстяное платье, правда, слегка поношенное, потертое на локтях, но вообще-то чистенькое и без заплаток. Вероятно, уцелевшее со школьной поры. Чулки были приличные, разве лишь на одной коленке поднята петля ниточкой в не совсем нужном тоне.

— Вот именно! Иначе зачем вам метить в меня? С какой стати? Да что об этом поминать… — И он налил девушке кофе из термоса.

— Я тоже так думаю… Оно конечно, чего бы мне взбрело в голову убивать доброго господина. Какой-то дурной заскок, только вот… только вот темных сил или Злого Духа не существует.

— Вы вполне уверены?

— Да это же каждый знает.

— Этого никто не знает… — Столь бурную вспышку следовало бы завершить восклицательным знаком, да как ты его поставишь, если фраза произнесена еле слышно. Вероятно, таким же примерно тоном измученный Галилей в свое время бросил в лицо инквизиторам: "А все-таки она вертится", имея в виду Землю. И прозвучало это как символ веры.