И все-таки Эн. Эл. не мог с ним полностью согласиться. Ведет к гибели? Вполне возможно. Но неужели и впрямь, по мнению Якоба, лучше прозябать в старой, грязной стеклянной банке чем сидеть на том же пеньке, попивая «Золотой ранет» в послеобеденной истоме и слагая стихи о рыгающем телеграфном столбе?

Наверняка лучше, стоял на своем Якоб. Уже по одному тому что эти создания ничего иного пожелать не могут — надо полагать, они находятся в некоем близком к нирване состоянии которое восточные мудрецы почитают за высшее благо. Конечно, их тоже подстерегает масса опасностей, но они повсюду успели разослать свои копии, они вечны. Кстати, может быть, они и ядерную войну смогут пережить лучше, чем мы. И еще одно положительное качество: у амеб примитивная нервная система, поэтому она всегда в порядке. Нам порой грозит сумасшествие, Якоб-то это знает! А амебы могут не опасаться даже легкого невроза. В последние десятилетия люди все более подвержены странным душевным недугам — потерям памяти, извращениям и прочим подобным прелестям, постоянно растет число коек для индивидов с признаками психического вырождения.

— И вы, мой милый друг, кажется, не совсем психически здоровы. Вид у вас такой, будто и вы не знаете, куда податься…

Это уже показалось Эн. Эл. слишком, и он неожиданно рассмеялся. Он смеялся долго, неудержимо и все это время чудо-счетчик и сюрреалист смотрел на него испуганно. Правда, к испугу, кажется, слегка подмешивалось удивление.

— Вы неописуемо проницательный сюрреалист, дорогой Якоб! — сквозь смех выдавил из себя Эн. Эл. — Вы абсолютно правы — я понятия не имею, куда податься. Изо всех людей мне известно это всех меньше. Может быть, мне и впрямь придется отправиться в Гдов выращивать хризантемы, может быть, меня там ожидает розовый анархистский телеграфный столб. Оси моих координат не то чтобы заиндевели, они просто расплавились, и черная точка в месте пересечения напрочь их заглотила… — Эн. Эл. все еще не мог унять свой нездоровый смех.

— Что вы хотите этим сказать, мой юный друг?

— Вы в полном праве называть меня Леопольдом, потому что, может статься, я действительно Леопольд. Человек, очень смахивающий на Леопольда… — И он зашелся от кашля.

Я в самом деле не пойму… — Якоб озабоченно сложил руки на животике, лежавшем у него на коленях как плотная подушка. Он погладил его с опаской.

— Я тоже не пойму… Могу только поклясться бородами всех святых апостолов, что я ей-ей не знаю, кто я такой!

— Да никто из нас не может быть совершенно уверен в том, кто он такой, — философически начал Якоб. Очевидно, он не привык поражаться, он сам был из тех, кто поражает, и поэтому походил на упавшего в воду, который не умеет плавать. Однако Эн. Эл. прервал его:

— «Никто из нас» для меня ничего не значит; я в самом прямом, самом наипошлейшем, грубо физическом смысле не знаю, кто я такой. Не знаю, как меня зовут, где я живу и работаю, не знаю ни бельмеса. Сохранились некоторые путаные детские воспоминания и, очевидно, кое-что из того, чему, по всей вероятности, когда-то учился — энтропия и так далее… А больше ни бельмеса!

— Как… как же так?.. И когда? — пробормотал Якоб.

— Если вы впрямь хотите знать, то, кажется, сегодня в первой половине дня. Я очнулся на вокзале. В карманах пусто… Никаких вещей. Как будто меня не поколотили и не обобрали до последней нитки. Пьянствовать я вроде бы не пьянствовал, это было бы заметно.

— Невероятный случай …

— Я тоже считаю — не вполне обычный. Не так ли? А что думаете вы, подлинный сюрреалист и чудо-счетчик?

Теперь Эн. Эл. решил взять чуть более циничный тон. Тем более что Якоб смотрел на него как-то благоговейно и почтительно.

— Табула раза, — прошептал он.

— К сожалению, не совсем. Я, например, знаю, что «табу-ла раза» — чистая доска, которой не пользовались, и что ее сравнивают с душой невинного ребенка, вернее наоборот — душу ребенка сравнивают с этой грифельно-девственной доской.

— Душа ребенка вовсе не так невинна, — все-таки влез было Якоб, но тут же замолчал и подобострастно навострил уши.

— Я знаю, я помню довольно много: чердак в загородном доме, женщину в дырявых шелковых чулках, чистящую угря (это только что пришло мне на ум), некоторые дома в Таллинне и кое-что еще. Знаю, например, что я не гомосексуалист, потому что недавно по дорожке проходила красивая женщина и я сладострастно уставился на ее ножки. Кажется, я также не убийца, потому что не могу без содрогания подумать о крови.

— Не обязательно же убивать а-ля Раскольников, — заметил Якоб, и Лжелеопольд уловил в его голосе смутные нотки удовлетворения.

— Выходит, вам пришлось бы по душе, если бы я оказался убийцей? — спросил он несколько нагловато. Ему показалось, что его нынешнее элитарное положение, во всяком случае в глазах Якоба, позволяет это.

— Конечно, нет, — тут же возмутился Якоб. — Но потеря памяти — а ведь вы потеряли память — подчас прямой результат шока. Мозг человека ощущает, что не может вынести воспоминаний, и просто отказывается от них, аннулирует их. Сон является защитной реакцией организма, по-видимому, тем же самым является потеря памяти. Нестерпимое следует забыть.

Якоб угодливо протянул Эн. Эл. бутылку, на донышке которой еще кое-что оставалось. И Эн. Эл. опять разразился смехом.

— Завидки вас берут, а?

Якоб остолбенел — Эн. Эл. еще не видал его в подобном состоянии, — потом молча кивнул головой.

— Да. Кажется вроде бы так. Я чувствую себя словно мальчишка перед окнами кондитерской … Ни должности своей вы не знаете и ничего такого прочего! Какая привилегия! Надеюсь, это продлится еще долго …

— Типун вам на язык! Не разделяю ваших надежд! Еще в полдень я ни шиша не знал о себе и обо всем меня окружающем, а сейчас кое-что восстанавливается.

— Вы женаты?

— Вот именно я вовсе не уверен в самых простых вещах. Полагаю, что женат или по крайней мере был женат. Мне мерещится родинка под левой грудью моей предполагаемой жены, мерещатся ноги (нет, о шерстяных гетрах лучше не упоминать!), а вместо ее лица неопределенное эллиптическое пятно.

— Остерегитесь перенапрягаться! Это может быть опасно. Не торопите время! — взмолился Якоб. В его предостережении проскальзывала корысть — не хотелось ему расставаться

: необыкновенной игрушкой. «Мама, еще не бегим дальше!» … — канючил карапуз в зоосаде.

— Во всяком случае я с удовольствием уступил бы вам свою амнезию.

А я бы непременно принял.

Что-то не верится. Вы просто не понимаете, что это, собственно, такое.

Правда, не осмелюсь утверждать, будто не захочу с ней никогда расстаться. Но на некоторое время я бы всенепременно ее одолжил, — заверил Якоб.

— Какой же вы гурман! — воскликнул Эн. Эл. с укоризною.

— Вы полагаете?..

— Несомненно.

Что это я так разболтался, упрекнул себя Эн. Эл. Какое-то кокетство, доведенное до абсурда! И он счел нужным сухо добавить, что ему вовсе не свойственны такого рода беседы. Его никогда не привлекал сюрреализм и он продолжает, мягко говоря, сомневаться в его необходимости. До сих пор для него был вполне приемлем строго упорядоченный мир. А сейчас он просто вне себя.

— Вне себя. Да… — Якоб улыбался, более того — сиял и восхищался. — Вы в самом деле вне себя. Это некоторым образом даже изумительно. Ваш дух вылетел из вас и не находит дороги домой. Ну так позвольте ему немножко пошляться, он еще к вам вернется. И тогда вы продолжите свое привычное мелкобуржуазное существование. Извините меня, но ваш костюм свидетельствует с порядочности, добросовестности и о прочих высоко котирующихся качествах, которые я, к сожалению, ни во что не ставлю. Mea culpa![4] Мне нравятся люди, которые…

— … которые по-идиотски заходятся в смехе, как только что случилось со мной. Черт возьми! Мне совершенно все равно, дорогой Якоб, какие вам нравятся люди.

— Вы сейчас, как бы сказать, пребываете в состоянии эйфории, — констатировал Якоб, нисколько не обидевшись. — Но это вполне естественно.