Открыли окна, долго проветривали лабораторию, но в тот день в нее не вошел больше ни один студент. Только бедный Пент вынужден был закончить свое задание и избавиться от соединения, полученного с таким трудом. Само собой, он не мог вылить его в раковину. Колбу с мутным содержимым пришлось отнести на задний двор, где Пент приподнял крышку канализационного колодца, устремил на колбу прощальный взгляд и метнул ее под звон стекла в темноту, которую теперь с полным основанием можно было сравнить с могильным мраком…

А что, собственно, особенного в этой истории с душком? Скорее уж комический случай. Но нет, он потряс Пента: все мы стремимся инстинктивно поверить в vis vitalis, или в жизненную силу, вообще в своеобразие жизни и в истинность всего, что зарождается в природе. А все созданное человеческими руками в лаборатории считаем искусственным и неестественным. Теперь же — подумать только! — из-под рук Пента вышли точно такие вещества, которые продуцирует Ее Величество Безносая! В этом есть нечто пугающе-колдовское! И еще знаменательно то, что если мы до сих пор не можем воспроизвести в лаборатории жизнь, то с продуктами смерти вполне справляемся. Да, кудесник-дедушка порой в своей темной комнате печатал на бумаге покойников, а его внук пошел дальше и добрался до запахов. А ведь запах гораздо реальнее снимка, запах первичен, а снимок вторичен. Это наводило на размышления.

И еще немало всякого лезло в голову. Хотя бы некрасивое поведение Природы, ее абсолютная бесцеремонность… Как было бы прелестно, если бы покойнички покидали нас, растворяясь в запахе сирени или — еще лучше — распространяя некий чистый, бодрящий и своеобразный аромат бесконечности. Но нет! В памяти скорбящих запечатлевается самый отвратительный из всех мыслимых запахов. И это в столь тяжкие для них минуты. Конечно, рассуждал Пент, устремив взор в чернеющую глубину канализационного колодца, конечно, здесь нельзя сбросить со счетов субъективную сторону; вероятно, в оценке запахов участвует наше собственное сознание; и вообще — может ли один запах быть хорошим, а другой — плохим? Для жука-мертвоеда тот же самый запах наверняка ассоциируется с чем-то намного более приятным — с размножением, с жизнью. Да, и все-таки ничего хорошего во всем этом не было, к тому же Пента довольно долго после его промашки называли за спиной могилокопателем и даже некрофилом. В шутку, конечно, и тем не менее.

— Я вам еще покажу! В следующий раз синтезирую индол и скатол! — отбрехивался Пент. Но о том, что это за вещества, мы лучше умолчим, и без того, кажется, от тетрадки идет скверный дух. Так что обратимся к чему-нибудь почище.

Математика — вот наука безо всякого запаха! Как обстояло с ней дело у молодого мыслителя?

Следует сказать, что преподаватель математики произвел на Пента сильное впечатление. Он весьма высокомерно провозгласил, что математик, как таковой, не знает, с чем имеет дело, и не испытывает к этому ни малейшего интереса!.. Заявление заносчивое и самоуверенное, декларирующее полное безразличие. Почти такое же по отношению к человеческим радостям, горестям, слабостям и так далее, как у самой природы (или, вернее, Природы?). Дабы слегка подорвать сей интеллектуально-аристократический суверенитет, Пент вынужден был провести определенную параллель с некоей механической мешалкой, которая перемешивала в его колбе шибающий трупным запахом диамин столь же равнодушно, как и все прочее — хотя бы эфир, пахнущий земляникой или ананасами. Он вынужден был провести эту параллель хотя бы ради самозащиты, потому что в глазах математика Пент пощады не находил. Стоя у доски, он при сложении векторов безнадежно перепутал их невыразительно прямые линии, не имеющие никакой индивидуальности, и не справился с довольно простым заданием. (Любопытно, как бы отреагировал преподаватель, если бы он упомянул в этой связи об увлечении друга Якоба веселяще волнистыми векторами?)

Математик поставил на нем крест, буквально перестал его замечать. Примерно так же, как некогда известный теннисный тренер. Обидно, конечно, но Пент понимал, что преподаватель прав в своей вызывающей уважение интеллектуальной заносчивости. Ничего не поделаешь!

А как с общественными дисциплинами?

Тут Пент С. чувствовал себя совершенно свободно, хотя порой несколько докучал ученым мужам, используя швейковскую тактику отца. Он гневно разглагольствовал о грехах правых и ошибках левых в жаркой классовой борьбе, а центристов провозглашал особенно опасными скрытыми врагами. Затем вдруг растерянно умолкал и застенчиво спрашивал, если все это так, а так оно и есть! — то не может ли товарищ преподаватель указать, какую позицию должен занять он, студент Пент С, на этой большой трибуне или арене? Чуточку левее середины или же, наоборот, правее?

(Уважаемый доктор Моориц! Да не пробудит этот пример сомнений по части идеологической зрелости вашего пациента! Химик Пент С. всегда был человеком смирным, законопослушным и безраздельно преданным господствующим идеям, не принадлежал к числу насмешников и зубоскалов, хуже того — к лагерю оппозиционеров. Он всегда знал, где сесть, какую позицию занять, и понятие дозволенных компромиссов вполне ясно лояльному полуамнетику. Подобные вопросы коварного свойства задавили только для того, чтобы проверить остроту ума лектора; такие штучки откалывали примерно с той самой целью, с какой вы пользуетесь своим молоточком с резиновой нашлепкой: дабы выяснить быстроту рефлексов. Подобным образом студенты с давних пор испытывали своих духовных наставников. Ну, теперь и это сказано.)

Что еще?

Конечно, он мог бы детально описать так называемые студенческие междусобойчики, или пирушки. В те годы они казались весьма импозантными, а теперь, по прошествии лет, весьма безобидными.

Химики находились в лучших условиях, чем прочие студенты, поскольку они порой имели возможность добраться до спирта (конечно, благодаря шахер-махеру и ловкости рук). Они умели прекрасно очистить технический спирт активированным углем в установке, заполненной кусочками стеклянных трубочек, даже с денатуратом справлялись — коагулировали сивушные масла перманганатом калия, а затем перегоняли остаток. Еще химики готовили знатные ликеры, а также смеси всех цветов радуги, где при помощи соответствующих добавок каждый цвет располагался слоями, не смешиваясь с другими. А вообще химики закладывали не больше остальных студентов. И Пент в этом отношении нисколько не выделялся (правда, несколько позже наступил период, о котором такого не скажешь).

Между прочим, учеба Пента совпала с годами, когда самоуверенность студентов снова стала подниматься: они отвоевали право носить цветные шапочки, дискутировали относительно принципа свободного посещения лекций и объявляли несущественным получение всеми поступившими диплома о высшем образовании, лишь бы каждый стал стопроцентным интеллигентом. В то время Пент где-то раздобыл брошюрку, изданную лет сто назад, в которой шла речь о так называемых фуксах. В ней указывалось: «мордашка у лисенка вполне может быть глупенькая, только ей надлежит быть гладенькой…», то есть безусой и безбородой. Весьма забавно было читать такое, особенно когда он сам вышел из подобного возраста и обрел возможность тюкать первокурсников-фуксов.

Да. Так и прошли эти годы. Вскоре он закончил высшую школу, и студентов стали распределять на работу. Вполне понятно, Пент не возглавлял списка успевающих. Его заткнули на Ряпинаскую бумажную фабрику.

Ой — вот уж тут студент-тихоня проявил колоссальную активность, ибо — милостивые небеса! — не позволит он себя загнать к черту на кулички. Как он в конце-то концов отбоярился от ссылки на берега Чудского озера, мы тут распространяться не будем. Да и нельзя это уточнять, ибо в противном случае неизбежно пришлось бы кое-кого скомпрометировать. Скажем лишь, что помощь подоспела от одной незамужней министерской дамы, с которой бедняга Пент, недолюбливавший солнце, вынужден был все лето загорать в Пирита. Вот ведь мучение какое. Дама чувствовала себя на солнцепеке как моржиха на лежбище, ровно через каждые полчаса вздыхала и переворачивалась со спины на брюхо, если так можно сказать о представительнице слабого пола и работнице министерства, у которой гротескный листочек на носу, чтобы тот не облупился, и большие, будто совиные, темные очки; Пент буквально ее ненавидел, но поделать ничего не мог. От этой женщины зависела его судьба. Естественно, приходилось оказывать и прочие услуги. Упомянем лишь, пожалуй, что Пент пособлял ей советом и мускульной силой при покупке мебели…