— А ты?

— Мы вчера рано легли.

Йоханнес не заставляет себя упрашивать.

— Придется нам с тобой спать по очереди. И ночью тоже, — мрачно шепчет Хейки.

После обеда (на этот раз картошка, салака и кислое молоко) знакомим Йоханнеса с нашим распорядком. Собственно, объяснять нечего, в основном запреты, да и тех не так уж много. На колокольню Йоханнесу едва ли захочется лезть, большого желания сыграть польку на органе у него тоже, как видно, нет. Что касается курения, то уговор такой: курить за органом, не больше двух сигарет в день. Только две сигареты, даже в том случае, если удастся раздобыть у звонаря еще табаку. Знакомится Йоханнес и с ведром. Мы отмечаем, что при выполнении этой операции у него не возникает никаких сомнений. Нас это почему-то раздражает.

Много лет спустя я прочту рассказ о двух людях, которым пришлось провести всю зиму в эскимосском иглу. Один из них убивает другого, хотя раньше они были друзьями. Моя жена не верит, что возможно такое убийство, а я не сомневаюсь. Если бы мне пришлось долго жить где-нибудь в ледяном иглу вместе с Йоханнесом, это могло бы кончиться так же. Мне противен не только запах носков Йоханнеса и его манера пользоваться ведром — я не могу спокойно смотреть, как он чистит картошку. Это понятно: Йоханнес хотел меня выдать, пошел доносить немцам, но дело не только в этом. Я уверен, если бы Хейки вздумал меня выдать, — глупо, конечно, делать такие предположения, потому что Хейки не был бы тогда Хейки и я не знаю, каким был бы этот другой Хейки, — все это так, но если бы после предательства он был бы тем же самым Хейки, что и сейчас, то я даже предательство мог бы ему простить. А между тем его носки не чище, чем у Йоханнеса, и вдобавок у него отвратительная привычка ковырять в носу. Когда он задумается, он ожесточенно сверлит пальцем нос, и я с ужасом жду, что он насквозь проткнет ноздрю. И все равно Хейки чертовски славный парень!

По-моему, эта антипатия взаимная (кстати, Хейки тоже терпеть не может Йоханнеса, я это чувствую). Они уже несколько раз сцеплялись, но Хейки быстро прекращал спор. Вспышки возникают по самым пустяковым поводам, не из-за политики, не потому, что мы с Хейки ждем красных. Нет! За обедом Йоханнес ворчит, что картошка водянистая, плохой сорт (вот и сейчас я несправедлив: он не ворчит, а просто говорит, что сорт плохой и надо бы продать Якобу хорошего семенного картофеля). Я не могу сдержаться и начинаю издеваться: что же ты, дескать, не прихватил с собой мешочек? А Хейки тут же замечает, что Йоханнес жуткий скряга — он собирается продать Якобу картофель, тому самому Якобу, который дал нам убежище. Хотя, наверное, Йоханнес и не думал о продаже, а сболтнул по привычке. И опять вспыхивает ссора.

Так проходит день. В девять часов я говорю, что неважно себя чувствую, и отправляюсь спать, как мы договорились с Хейки. В три часа ночи спать пойдет он, а я буду дежурить.

— Незавидное будущее у нашего родного прихода! Где вера в бога? Или, может, вы, господин Йоханнес, перестали платить церковный налог?

Кажется, что-то случилось, я выхожу из-за органа.

На скамье горит свеча. В руке у Хейки пистолет. Только когда запыхавшийся Йоханнес садится, Хейки опускает пистолет в карман.

— На, держи! — Хейки бросает мне ключ. — Пойди запри дверь и оставь ключ у себя!

Я не хочу поворачиваться спиной к господину Йоханнесу. Он так возбужден, что вот-вот потеряет самообладание.

— Чертовы коммунисты… Не успели вас в свое время в расход пустить!

Рубашка у Йоханнеса расстегнута, его редкие волосы мокрыми прядями падают на лоб.

— Сплоченная эстонская семья, — бормочет Хейки и поворачивается ко мне. — Представляешь себе, никакого расстройства желудка у господина Йоханнеса и в помине не было. А я-то ему советовал отвар из тысячелистника! Он хотел нас надуть. Он злоупотребил нашим доверием.

— Смыться собирался?

— Вроде того… А может быть, решил сбегать домой за туалетной бумагой. Так, что ли, господин Йоханнес?

Йоханнес не отвечает. Он берет со скамьи кусок хлеба и начинает нервно мять его в руках.

— Господин Йоханнес у нас известный бегун, — продолжает Хейки. — Правильнее, конечно, было бы скомандовать: «Садись на корточки!», а самому стать возле него с пушкой. Но мы ведь люди деликатные: мне хотелось дать ему возможность справить свою нужду спокойно и вдумчиво. Даже предложил ему зайти за кустик. Тут-то подлое нутро этого господина и выявилось. Стоило мне тоже присесть, как он дал ходу. Оказывается, у господина Йоханнеса было преимущество: он, извините за подробности, присел, не спуская штанов. Или у него в самом деле так сильно болел живот, что он не успел…

— Ничего, ты еще запоешь по-другому… отольются кошке мышкины слезки, — бормочет Йоханнес.

— Ну, бежали мы наперегонки почти до самой развилки. Угораздило меня ногу подвернуть, но разрыв между нами все-таки стал сокращаться. Когда Йоханнес это заметил, он решил переключиться на другой вид спорта: на лице у него было ясно написано, что он собирается начать кулачный бой. И только когда я пригрозил, что займусь стрелковым спортом, мы в атмосфере полного единодушия вернулись в божий храм. А нога у меня после этих состязаний совсем ни к черту.

— Щенок! — Но это звучит уже не так самоуверенно. И кусок хлеба падает у Йоханнеса из рук.

— Вот ведь навязались на мою голову, — говорит Йоханнес, и в голосе его слышится легкая дрожь. — Ну что я такого сделал? За что все это? — Он проводит тыльной стороной ладони по глазам. Этот большой и сильный человек вот-вот расплачется.

Здоровый, как медведь, — сколько он, бывало, подцеплял сена на вилы, целый воз, — сейчас он сидит на краю скамьи расслабленный, обмякший, несчастный. Что-то в нем треснуло — он словно копна, в которой сломана опорная жердь.

Пламя свечи слегка трепещет. Тускло поблескивает позолота алтаря. Откуда-то сверху смотрит на нас скорбно-наивный лик Спасителя… И вдруг Йоханнес спрашивает:

— Как вы думаете, ребята, будет Эстония когда-нибудь самостоятельным государством или нет?

В церковь залетела ночная бабочка и вьется вокруг свечи.

— Ну куда ты, дурочка? — отгоняет ее Хейки.

В окно пытается заглянуть луна, всегда холодная и далекая, сквозь лиловые церковные окна она кажется еще дальше и холоднее. Точно она поддельная — эрзац-луна.

— Нет, наверно, — сам себе отвечает Йоханнес. — Что со мной будет, когда немцев прогонят? Сошлют в Сибирь. Не лежать мне на нашем кладбище… Вся моя жизнь — псу под хвост…

Молчание.

— Пойду, пожалуй, спать, — говорит Хейки.

— Ничего другого не остается… Да, ничего не поделаешь! — ворчит Йоханнес.

Хейки подходит ко мне и пытается так передать пистолет, чтобы Йоханнес не заметил. Но Йоханнес поднимает голову и видит. Он вяло машет рукой. Ему наплевать. Все равно жизнь его пошла псу под хвост… Он встает и подходит к окну, долго смотрит на лиловую эрзац-луну.

— Ну, Йоханнес, пойдем отдыхать. После всех наших спортивных упражнений хорошо поспать.

— Втроем там будет тесно. Я посижу здесь, — бормочу я.

— Вам виднее, — роняет Йоханнес, и они устраиваются за органом.

Кристина… размышляю я. В сущности, теперь я должен ее ненавидеть, должен при упоминании ее имени морщиться, как это делают деревенские. Эта лаборантка с молочного завода или как ее, ну, та, что берет пробы, потаскушка, каких мало, говорят они. Почему я не могу забыть Кристину? Потому что она у меня первая? Но я же знаю, как это ни грустно, знаю, что и для многих других она была первая. И все-таки те, другие, морщатся и называют Кристину шлюхой. Нет, Кристина не шлюха! Мне кажется, я знаю, какие бывают настоящие шлюхи. Во всяком случае, я уверен, это самое доставляет им удовольствие. А Криста, наоборот, плачет, у нее добрые карие глаза, материнские глаза, она погладит тебя по голове и, если надо, выстирает утром твою грязную рубаху. Кристина хорошая девушка, даже, может быть, слишком хорошая.