Попутно замечу, что, согласно свидетельствам очевидцев, именно в этой главе Кэмпбелл наиболее точно цитирует все реплики и высказывания. Все сходятся в том, что Кэмпбелл безупречно достоверно, слово в слово, воспроизводит предсмертный монолог Рези Нот.

Вторая из двух единственных сделанных мною купюр приходится на главу двадцать третью, носившую в оригинале порнографический характер. Я считал бы делом чести довести до читателя эту главу, не тронув там ни строчки, не впиши Кэмпбелл прямо в текст просьбу к редактору выхолостить ее.

Название книге дал сам Кэмпбелл, позаимствовав его из монолога Мефистофеля из «Фауста» Гёте. В переводе Карлайля Ф. Макинтайра (Нью Дирекшнз, 1941) монолог звучит так[1]: «Я — части часть, которая была / Когда-то всем и свет произвела. / Свет этот — порожденье тьмы ночной / и отнял место у нее самой. / Он с ней не сладит, как бы ни хотел. / Его удел — поверхность твердых тел. / Он к ним прикован, связан с их судьбой, / лишь с помощью их может быть собой, / И есть надежда, что когда тела / разрушатся, сгорит и он дотла».

Сам Кэмпбелл определил и кому посвятить книгу. Вот как он объяснял свой выбор в главе, позднее исключенной им из текста:

«Не зная еще, что за вещь у меня получится, я написал следующее: „Посвящается Мате Хари. Она блудила в интересах разведки, и я — тоже“».

Однако сейчас, прочитав часть получившейся книги, я предпочел бы посвятить ее личности менее экзотичной, более правдоподобной и современной, не так похожей на персонаж немого кино.

Пожалуй, я посвятил бы ее кому-то известному, мужчине пли женщине, личности, прославившейся содеянным злом, все время твердя себе при этом: «Да нет, в глубине души во мне таится мое настоящее „я“, очень хорошее „я“, то „я“, что сотворено небом».

Примеров на ум приходит тьма, могу их отчеканить целый список без запинки, как чеканят куплеты Гильберта и Салливэна. Но не приходит ни единого имени, которому я мог бы с полным правом посвятить эту книгу, кроме моего собственного.

Так что позвольте мне почтить самого себя следующим образом:

«Эта книга перепосвящается Говарду У. Кэмпбеллу-младшему — человеку, совершившему главное преступление своей эпохи: он служил злу слишком явно, а добру — слишком тайно».

Меня зовут Говард У. Кэмпбелл-младший.

Я — американец по рождению, нацист — по репутации и лицо без подданства по натуре.

Эту книгу я пишу в 1961 году.

Адресую ее я г-ну Тувии Фридману, директору Института документации военных преступлений в Хайфе, а также всем, кого она может касаться.

Чем эта книга должна представлять интерес для г-на Фридмана?

Тем, что написана человеком, подозреваемом в совершении военных преступлений. Г-н Фридман специализируется по людям такого рода. И изъявил страстное желание обогатить свой архив злодеяний нацизма любыми заметками, какие я пожелаю оставить. Настолько страстное, что предоставил в мое распоряжение пишущую машинку, бесплатную стенографистку и референтов, готовых разыскать и уточнить любые факты, необходимые мне для создания подобных и точных мемуаров.

Я сижу за решеткой в симпатичной новой тюрьме в старом Иерусалиме.

И жду справедливого суда государства Израиль моим военным преступлениям.

А машинку г-н Фридман выдал мне занятную и как нельзя более подобающую случаю — она явно изготовлена в Германии времен второй мировой войны. Откуда я знаю? Ну, это проще пареной репы: на клавиатуре установлен ключ, которого знать не знали до эпохи Третьего германского рейха и который никогда больше не поставят на машинку снова.

Это — сдвоенные молнии, означавшие страшные СС, «Шутцстаффел» — самое ярое и фанатичное крыло нацизма.

На такой машинке я всю войну проработал в Германии. И когда приходилось писать о СС, — а приходилось часто, и я всегда писал с энтузиазмом, — я никогда не печатал буквы сокращения «СС», но нажимал ключ, оставлявший на бумаге куда более страшные и магические двойные молнии.

Древняя история.

Древней историей я окружен со всех сторон. Хотя тюрьма, в которой меня гноят, новая, но, говорят, часть камней, из которых она сложена, тесались ещё при царе Соломоне.

И временами, разглядывая в окно камеры веселую и нахальную молодежь юного государства Израиль, я ощущаю и себя, и свои военные преступления такими же древними, как старые серые камни времен царя Соломона.

Как давно была эта война, эта вторая мировая! Как далеко ушли в прошлое совершенные в ней преступления!

Как почти уже напрочь все это забыто, даже евреями — молодыми евреями, то бишь.

Один из евреев, сторожащих меня, ничего о той войне не знает. Ему не интересно. Зовут его Арнольд Маркс. Жутко рыжий. Арнольду всего восемнадцать. Следовательно, когда умер Гитлер, ему было три, а когда началась моя карьера военного преступника, его еще и на свете не было.

Арнольд сторожит меня с шести утра до полудня.

Родился он в Израиле и ни разу из Израиля не выезжал.

Родители его покинули Германию в начале тридцатых. Дед, по его словам, получил в первой мировой Железный крест.

Арнольд учится на юриста. Но по призванию он археолог, как и его отец-оружейник. Почти все свое свободное время отец и сын проводят на раскопках развалин Газора. Руководит работами Игал Ядин, бывший начальником генерального штаба израильской армии во время войны с арабскими государствами.

Ну, коли так — пусть будет так.

Газор, объяснил мне Арнольд, был канаанитским городом в Северной Палестине, существовавшим не менее тысячи девятисот лет до Рождества Христова. Примерно за тысячу четыреста лет до Рождества Христова, говорил Арнольд, иудеи захватили Газор, перебили все сорок тысяч его обитателей, а город сожгли дотла.

— Соломон отстроил город, — продолжал Арнольд, — но в 732 году до Рождества Христова Тиглатпаласар Третий сжег его снова.

— Кто-кто? — переспросил я.

— Тиглатпаласар Третий, — повторил Арнольд и добавил: — Ну, ассириец, — как бы давая толчок моей памяти.

— А, — сказал я. — Тот самый Тиглатпаласар.

— Можно подумать, вы никогда о нем и не слышали, — упрекнул Арнольд.

— Не слышал, — сознался я, смиренно пожав плечами. — Ужасно, да?

— Да-а, — протянул Арнольд, нахмурившись, словно учитель в классе. — Казалось бы, уж такую-то историческую личность каждый должен знать. Другого такого выдающегося деятеля во всей, пожалуй, ассирийской истории не сыскать.

— О, вот как.

— Я принесу вам книгу о нем, если хотите, — предложил Арнольд.

— Вы очень любезны. Возможно, я займусь выдающимися ассирийцами, но несколько позднее. Пока что у меня из головы не идут выдающиеся немцы.

— Какие именно? — полюбопытствовал Арнольд.

— Да вот, последнее время все вспоминаю своего бывшего начальника — Пауля Йозефа Геббельса.

— Кого-кого? — отсутствующим взглядом посмотрел на меня Арнольд.

И я вдруг ощутил, как, хороня меня, сочится прах Святой Земли, почувствовал всю тяжесть одеяла песка и штыба[2], которому однажды суждено укрыть меня. Сверху давили футов тридцать-сорок разрушенных городов, снизу — какие-то первобытные кухонные помойки, да храм-другой, а за ними —

С охранником, ежедневно в полдень сменяющим Арнольда Маркса, мы почти ровесники. То есть, ему должно быть сорок восемь. Он-то войну помнит, да еще как, только вспоминать не любит.

Зовут его Андор Гутман. Сонный такой, туповатый эстонский еврей. Два года был в Освенциме — лагере смерти. Рассказывает об этом неохотно, говорит, что был на волосок от трубы крематория сам.