Состояние ухудшалось. Мои кости выступали из кожи. Позвали врача. Пришел доктор Фаульхабер и осмотрел меня. Ему не потребовалось много времени выяснить все.

— Это был шок. Очень сильная травма. Он выживет, только если переборет этот шок.

Глория вывела врача наружу и рассказала ему:

— Это действительно был шок, доктор. С тех пор как он узнал, что срубят его дерево апельсина-лиму, он в таком состоянии.

— В таком случае, необходимо его убедить, что это неправда.

— Мы уже пытались всякими способами, но он не верит. Для него его деревце апельсина-лима, это человек. Он очень странный ребенок. Очень чувствительный и преждевременно развитый.

Я все выслушивал, но продолжал терять интерес к жизни. Хотел идти на небо, но живые туда не идут.

Приобрели лекарства, но меня по-прежнему рвало.

В это время произошло нечто чудесное. Улица пришла в движение, чтобы проведать меня. Забыли то, что я был черт в образе человека. Пришел дон «Нищета и голод» и принес торт «Мария-моль». Негритянка Еугения принесли мне яйца и помолилась над моим животом, что я перестал рвать.

— Сын дона Пабло умирает…. Мне говорили приятные вещи.

— Ты должен выздороветь, Зезé. Без тебя и твоих проделок на улице стало скучно.

Пришла навестить меня и донья Сесилия Пайм, она принесла мой портфель из школы и цветы. И только лишь это заставило меня снова заплакать.

Она рассказала, как я вышел из класса, но она знала только это.

Было очень грустно, когда пришел дон Альворадо. Я узнал его голос и притворился, что сплю.

— Вы подождите, пока он не проснется. Он сел и начал разговаривать с Глорией.

— Послушайте, донья, я прошел по всем углам спрашивая ваш дом, пока не нашел его.

Он с силой всхлипнул.

— Мой ангелочек не может умереть. Не дайте ему умереть, донья. Это для вас он брал у меня буклеты, нет?

Он почти не дал Глории ответить.

— Не дайте умереть этому мальчику, донья. Если с ним что-нибудь случиться, я никогда более не приеду в этот несчастный пригород.

Когда он вошел в комнату, то сел рядом с кроватью и держал мою руку на своем лице.

— Смотри, Зезé. Ты должен выздороветь, чтобы петь со мною. Я почти ничего не продаю. Все спрашивают: «Эй, Ариовальдо, где твой кенарчонок?». Ты обещаешь мне, что вылечишься, обещаешь?

Мои глаза еще имели силы наполниться слезами, и, зная, что мне нельзя было больше волноваться, Глория проводила дона Альворадо к выходу.

Мне становилось лучше. Я уже мог кое-что глотать и питать свой желудок. Только, когда вспоминал, поднималась температура и возвращались рвотные позывы, с дрожью и холодным потом. Иногда, сам того не желая, мне виделся Мангартиба, летящий и разламывающий его. Я просил Мальчика Бога, если я, хоть иногда имел для него значение, чтобы он ничего не почувствовал.

Приходила Глория и водила своими руками по моей голове.

— Не плачь, Гум. Все это пройдет. Если хочешь, я отдам тебе все свое дерево манго. Никто никогда его и пальцем не тронет.

Но для чего мне старое дерево манго, без зубов, которое уже не знает, как давать плоды? Даже мой саженец апельсина-лима скоро потеряет свое очарование, превратившись в дерево, как и любое другое…. И это, если ему дадут время, бедняжке.

Как некоторым легко умереть! Достаточно, чтобы пришел проклятый поезд, и готово. А как трудно уйти на небо мне! Все держат меня за ноги и не дают идти.

Доброта и настойчивость Глории достигли желаемого, и я стал немного разговаривать. Даже папа перестал уходить вечером. Тотока, так похудел от угрызения совести, что Жандире пришлось дать ему по шапке.

— Разве не хватит нам одного, Антонио?

— Тебе бы на мое место, чтобы почувствовать это. Ведь это я ему рассказал об этом. Все еще чувствую на своем животе его лицо плачущее, плачущее…

— Но ты не начнешь тоже плакать. Ты уже почти мужчина, а он будет жить. Оставь эти штучки и пойди, купи мне банку сгущенного молока в «Нищете и голоде».

— Тогда дай мне деньги, потому что папе уже больше не доверяют…

Слабость вызвала у меня продолжительную сонливость. Я уже не знал, когда был день, а когда ночь. Температура постепенно спадала, а мои конвульсии и дрожание начали удаляться.

Я открыл глаза, в полутьме сидела Глория, которая всегда была рядом. Она принесла кресло-качалку в спальню и часто засыпала от усталости.

— Годойя, уже вечер?

— Почти вечер, сердце мое.

— Не хочешь открыть окно?

— А у тебя не будет болеть голова?

— Думаю, что нет…

Ворвался свет, и я увидел кусочек красивого неба. Видя его, я опять стал плакать.

— Что это такое, Зезé? Небо такое красивое, такое синее, которое Мальчик Бог сделал для тебя…. Он мне сегодня это сказал.

Она не понимала, что означало небо для меня. Она прилегла рядом со мной, взяла мои руки и говорила, старясь воодушевить меня. Лицо у нее было подавленным и худым.

— Смотри, Зезé, еще немного и ты будешь здоров. Снова будешь гонять воздушные змеи, выигрывать реки шариков, лазить на деревья, садиться на Мизинца. Я хочу видеть тебя таким, как прежде, поющим песни, приносящим мне буклеты с песнями. Делающий столько прекрасных вещей! Ты видел, в какой печали улица? Все чувствуют твое отсутствие и твое веселье… Но ты должен помочь. Живи, живи и живи.

— Ты знаешь, Годойя, дело в том, что я не хочу больше жить. Если я выздоровею, то снова стану плохим. Ты не понимаешь меня. Для кого я должен быть хорошим?

— Ладно, но не надо всегда быть таким хорошим. Продолжай быть мальчиком, ребенком каким ты всегда был.

— Для чего, Годойя? Почему все меня бьют? Почему все меня мучают?..

Она взяла мое лицо в свои руки и сказала, решительно:

— Смотри, Гум. Я клянусь тебе в одном. Когда ты вылечишься, никто, никто, даже Бог, не тронет тебя рукою. Только если раньше пройдут через мой труп. Ты веришь мне?

Я сделал утвердительный знак.

— А что такое труп?

Впервые лицо Глории осветилось большой радостью. Она захохотала, потому что знала, что если я заинтересовался трудными словами, значить у меня вновь появился интерес к жизни.

— Труп, означает то же самое, что и мертвый или покойник. Однако не будем говорить сейчас об этом, так как это не уместно.

Мне это показалось тем же самым, однако меня не покидала мысль, что вот уже много дней он был трупом. Глория продолжала говорить, обещая что-то, но я сейчас думал о птичках, синей птице и канарейке. Что с ними сделают? Лучше бы им умереть от тоски, как в случае со снегирем Орландо Рыжеволосого. Но лучше бы им открыли клетки, и выпустили на свободу. Но это будет, то, же самое, что и смерть. Они уже разучились летать. Они как глупые сидят на апельсиновых деревьях, пока детвора не собьет их рогатками. Когда Зико, остался без денег, чтобы содержать питомник «Узы крови», он открыл дверцы, и случилась эта подлость. Ни одной не удалось избежать метких выстрелов мальчишек.

В доме все начинает возвращаться к обычному ритму. Уже слышался по всему дому шум. Мама возвратилась на работу. Кресло-качалка вернулось в комнату, где всегда находилось. Только Глория продолжала оставаться на своем месте. Пока она не увидит меня на ногах, она не удалиться.

— Попей этот бульон, Гум. Жандира забила черную курицу, только, чтобы сделать тебе этот бульон. Смотри, какой прекрасный запах у него!

Она подула на ложку, чтобы остудить ее.

«Если хочешь, делай как я, окунай хлеб в кофе. Только не прихлебывай, когда пьешь. Это некрасиво».

— Но, что это, Гум? Не плачь из-за того, что забили черную курицу. Она была старая. Такая старая, что не несла яйца…

«Ты столько проделал, чтобы найти, где я живу…»

— Я знаю, что она была черной пантерой из Зоологического сада, но мы купим другую пантеру, более дикую, чем эта.

«Ну, беглец, где ты пропадал все это время?»

— Годойя, только не сейчас, если я выпью, то меня опять стошнит.

— А если я дам тебе его попозже, ты выпьешь?

Внезапно я выпалил фразу, сам того не желая: