— Плохой, плохой, нет. Дело в том, что у тебя в крови сидит черт.

— Когда наступит Сочельник, я не многого хотел бы иметь!

Мне хотелось бы, чтобы перед тем как умереть, по крайней мере, хотя бы раз, родился для меня Ребенок Иисус вместо Ребенка Черта.

— Кто знает, может, скорее всего, следующий год…

— Почему ты не научишься и не делаешь как я?

— А что ты делаешь?

— Я ничего не жду. Поэтому не разочаровываюсь. Возможно, что Ребенок Иисус не такой уж и хороший как все говорят. Это только священник рассказывает, и Катехизис говорит…

Он сделал паузу и остановился в нерешительности продолжать ли дальше рассказывать то, что он думает или нет.

— Так, какой же он тогда?

— Ладно, скажем так, ты был очень шаловливым и поэтому не заслуживаешь подарка. Но вот Луис?

— Он ангел.

— А Глория?

— Тоже.

— А, я?

— Ладно, иногда… ты берешь мои вещи, но ты очень хороший.

— А Лалá?

— Она бьет очень сильно, но она хорошая. Однажды она сошьет мне галстук бантом.

— А Жандира?

— Жандира имеет эту привычку… но она не плохая.

— А мама?

— Мама очень хорошая, когда она меня бьет, то делает это с жалостью и не сильно.

— А папа?

— Ах, он, не знаю. Вечно ему не везет. Думаю, что он такой же как я, невезучий в семье.

— Так что получается! Все в нашей семье хорошие. А почему тогда Ребенок Иисус не добр к нам. Пойди в дом доктора Фаулхабера и посмотри на размер стола заполненного всем. То же самое, в доме Вильяс-Боас. Не говоря уже о докторе Адаукто Лус…

Впервые я видел, что Тотока чуть ли не плачет.

— Поэтому я думаю, что Ребенок Иисус хотел родиться бедным, только чтобы выставить себя напоказ. Затем ОН понял, что только богатые могут быть ему полезны…. Давай не будем говорить об этом. Может быть, все, что я говорю, есть большой грех.

Он был так подавлен, что не имел желания больше разговаривать. Он даже не хотел поднять глаза от палки для лошадки, которую шлифовал.

Еда была такая скудная, что даже не хотелось думать. Все кушали, молча, а папа едва прикоснулся к рабанаде. Он даже не захотел побриться. Не пошли также на полуночную мессу. Но самое худшее было то, что никто, ни с кем не разговаривал. Все походило больше на ночное бдение по Ребенку Иисусу, чем на его рождение.

Папа схватил шляпу и ушел. Вышел, даже не сменив тапочки, не сказав до свидания и не поздравив нас. Дидинья вытащила платочек, вытерла глаза, и попросила разрешения идти тот час с дядей Эдмундо. А он вложил мне в руку, монету в пятьсот рейсов[16] и другую Тотоке. Возможно, он бы хотел дать больше, но у него не было. А может быть вместо того, чтобы дать нам, хотел отдать их своим детям, там в городе. Я обнял его поэтому. Наверное, это было единственное объятие в праздничную ночь. Никто не обнимался и не хотел сказать чего-нибудь доброго. Мама ушла в спальню. Я был уверен, что она плакала втихомолку. И у всех было желание сделать то же самое. Лалá пошла, проводить дядю Эдмундо и Диндинью до входной двери, и когда они удалились, идя медленно, не спеша, сказала:

— Похоже, что они уже очень стары для жизни и устали от всего…

Самое грустное было, когда церковный колокол наполнил ночь счастливыми голосами. И когда огни фейерверков поднялись к небу, чтобы Бог мог видеть, как веселятся другие.

Когда мы вернулись в дом, Глория и Жандира уже стирали использованную скатерть, а у Глории, глаза покраснели, как будто бы она много плакала.

Скрывая это, она сказала Тотоке и мне:

— Уже время, когда малышам пора в кровать.

Говорила это и смотрела на нас. Она знала, что в этот момент здесь не было ни одного ребенка. Все были большими, большими и печальными, ужиная кусочками той же печали.

Может быть виной всему, была еле светившая лампа, заменявшей свет который «Light» приказала обрезать. Может быть.

Королевич, который спал с пальцем во рту, да, был счастлив. Я поставил лошадку стоймя, близко к нему. Не мог не провести ладонями мягко по его волосам. Мой голос был огромной рекой нежности.

— Мой маленький.

Когда весь дом погрузился в темноту, я спросил очень тихо:

— Рабанада была вкусная, не так ли, Тотока?

— Не знаю, я даже не попробовал.

— Почему?

— В горле застряла, какая-то странная штука и не давала мне есть…. Давай спать. Сон позволяет человеку забыть обо всем.

Я встал и зашуршал у кровати.

— Куда ты идешь, Зезе?

— Пойду, выставлю свои тапочки по другую сторону двери.

— Лучше не ложи их. Будет лучше.

— Я поставлю их, да. Вдруг случится чудо. Ты знаешь, Тотока? Я хочу подарок. Только один. Но, чтобы это было что-то новое. И только для меня…

Он посмотрел в другую сторону и погрузил голову в подушку.

Когда я проснулся, то позвал Тотоку.

— Пойдем, посмотрим. Я говорю, что-то там будет.

— Я не пойду смотреть.

— А я да, пойду!

Я открыл дверь спальни и, к моему разочарованию, тапочки были пустые. Подошел Тотока, растирая глаза.

— Я же говорил тебе?

Различные чувства перемешались и собрались в моей душе. Это были злость, возмущение и печаль. Не выдержав, я воскликнул:

— Какое несчастье иметь бедного отца!..

Я перевел взгляд со своих тапочек дальше, на другие, которые стояли против меня. Папа стоял и смотрел на нас. Печаль сделала его глаза огромными. Казалось, что они выросли так, на столько, что покрыли бы весь экран в кинотеатре Бангу. В его глазах был такое огорчение, такое большое, что желая плакать, он бы не смог этого сделать. Он остановился на минуту, которая длилась вечность, посмотрел на нас, затем молча, прошел мимо. Мы были парализо-ваны, не имея возможности сказать что-либо. Он взял свою шляпу, лежащую на комоде, и снова вышел на улицу. Только тогда Тотока тронул меня за руку.

— Ты плохой, Зезе. Злой, как кобра. Вот почему…

Он замолчал взволнованный.

— Я не видел, что он там стоял.

— Ты злой. У тебя нет сердца. Ты же знаешь, что папа уже долгое время без работы. Поэтому вчера я не мог глотать, глядя на его лицо. Однажды ты станешь отцом и поймешь, как это больно в таких случаях.

Он замолчал. Я плакал.

— Но, если я его не видел, Тотока. Не видел его.

— Отойди от меня. Ты никчемный. Уйди!

У меня было желание побежать по улице и схватить, плача, папу за ноги. Сказать ему, что я вел себя очень плохо, действительно плохо. Но продолжал стоять, не зная, что делать. Я присел на кровать, откуда смотрел на свои тапочки, все еще стоящие там, пустые. Пустые, как мое сердце, которое билось само по себе.

— Почему я это сделал, Боже Мой? И, именно сегодня. Почему я должен был сделать еще большее зло, когда все и так очень грустно? С каким лицом я посмотрю на него во время завтрака? Да и как я буду, есть фруктовый салат.

Его большие, как киноэкран глаза, пристально смотрели на меня. Я закрывал глаза и видел те большие, большие глаза…

Моя пятка наткнулась на ящик для чистки обуви и у меня возникла идея. Может быть, тогда папа простит мне мою подлость. Я полез в ящик Тотоки и взял взаймы баночку черного крема, потому, что мой уже закончился. Ни с кем, не заговаривая, я вышел, идя грустный по улице не чувствую тяжести ящичка. Мне казалось, что я иду по его глазам. Страдал внутри его глаз.

Было еще очень рано и люди еще должны были спать по причине Полуночной мессы и ужина. Улица была заполнена детьми, которые показывали и опробовали свои игрушки. Это меня еще больше удручало. Это все были хорошие дети. Никто из них никогда бы не сделал того, что сделал я.

Остановился около «Нищеты и голода», ожидая найти клиента. Забегаловка была открыта даже сегодня. Свое имя она получила не зря. Сюда приходили люди в пижамах, комнатных тапочках, деревянных башмаках, но никогда в ботинках.

Я не пил утром кофе, но все равно не испытывал голод. Моя печаль была больше, какого-то там аппетита. Дошел до улицы Прогресса. Повернул к рынку. Присел на ступеньках булочной Роземберга, и никого.