— У меня для тебя тоже кое-что есть, — ухмыльнулась Радмила, закатывая рукав.

Красное полотно оголило тонкое запястье, и солнечный зайчик соскользнул с её руки. На предплечье лучницы красовался широкий кожаный браслет, хранящий три острых лезвия.

— Когда нужно убить врага, не подходя к нему, а лука с собой нет, — рассказывала омуженка, расстёгивая ремешки, — то эти пчёлки хорошую службу тебе сослужат.

— Не видала я ещё такого, — поразилась казачка.

— И не увидишь. Радмилка сама придумала, а кузнец наш замысел её в быструю смерть превратил, — улыбнулась Умила.

— А я, дура, вам венцы приготовила, — ухмыльнулась чернявая.

Под звонкий хохот подруг Маруся достала из-за широких полов кафтана два бебута* в чёрных ножнах с латунными носами. Омуженки с поклоном приняли оружие, тонкие пальцы обняли фигурные рукояти, изогнутые клинки отразили в себе глаза своих хозяек.

— На память добрую, да на службу верную, — сказала казачка.

— Да хранят тебя Боги, — шепнула Умила, обнимая Марусю.

— Ой, девки, развели мы тут с вами сопли, — всхлипнула Радмила, наваливаясь на подруг.

На ровном берегу широкой реки толпились люди. Казаки запрыгнули в сёдла и обнажили изогнутые лезвия шашек, устремив их в небо. Четыре ладьи, словно величавые лебеди, грациозно поплыли по синей ленте Танаиса, гонимые сильным дыханием Стрибога. Людские голоса отдалялись, фигурки становились всё меньше, а бегущие вслед за ладьями ребятишки устало махали дружинникам руками. Тоска сжимала сердца воинов, но приятный трепет отгонял её, суля защитникам Великой Тархтарии скорую встречу с любимыми.

Вековые леса приветствовали путников задумчивым шёпотом, размахивая широкими лапами пушистых елей. Плаксивые ивы, опустив косы в водную гладь, рассматривали отражения своих ликов. Гордый сокол, раскинув могучие крылья, парил в безмятежном небе, охраняя покой этих мест. Холодные озера выразительных глаз любовались красотой, созданной Великой Тарой, а длинные пальцы крепко сжимали деревянный борт ладьи. Умила с улыбкой втянула свежий воздух, пропитанный сладостью цветов и терпкостью хвои. Голоса дружинников доносились до её слуха, что вели меж собой жаркий спор.

— Я слыхал, как атаман крымский батыю шепнул, что воевода киевский от злости слюной брызгал, — говорил Вихрат.

— С чего это? — прохрипел Геровит.

— С отъезда нашего, — прошипел Вятко. — Мы должны были Великого Князя в Крыму из Византии дожидаться.

— Делать нам больше нечего, — фыркнул Бус. — У меня в Камуле жена с тремя детьми, да родители ветхие. Два лета без меня коротали, чего мне Князь этот дался?

— А слыхивали вы, братья, — прищурился Злат, переведя взгляд с Радмилы, задумчиво расчёсывающей косу, на дружинников, — что Великий князь наш — Заремир Святозарович — веру христианскую в Царь-граде принял?

— Как можно это?! — зашумели воины.

— Чего разгалделись? — прохрипел вышедший к соратникам Баровит. — Пусть верит во что хочет.

Златовласая дивница подлетела к витязю и помогла ему опустится на скамью. Дружинники вновь загудели:

— Да как же так? Что говоришь такое, Красная Зорька?

— Радмила Игоревна, чего молчишь? Али согласна с ним? — возмутился Злат.

— Какое мне девке дело до князей великих? — Ухмыльнулась лучница. — Я всеми мыслями с родителями своими, сёстрами и братцем малым.

— Волот Демирович, — не унимался дружинник, — ты-то скажи, прав Баровит?

Витязь отстранился от деревянного борта ладьи, не разжимая объятий и всё сильнее прижимая к себе Любаву:

— Прав Зорька, — лукаво улыбнулся Бер. — Пущай Заремир верит хоть в чёрта лысого и крестится где хочет, токмо сперва имя Князя Великого оставит и во скит уйдёт.

— Так ведь Заремир не Великий Князь боле, — прищурилась Умила. — С Аримией мир подписан.

— Верно, душа моя, — широко улыбнулся Волот, — токмо не спешит Заремир радоваться миру выстраданному.

— Коли так это, то хлебнём мы горюшка ещё, — задумчиво сказал Ждан.

— Правда твоя, — раздался чеканящий голос воеводы, заставив дружинников вздрогнуть. — Токмо пока рано болтать за зря. Делом займитесь, да гребцов смените. Радмила, все есть хотят.

— За того замуж пойду, кто готовить умеет, — пробурчала лучница.

— Я помогу, Радмила Игоревна, — оживился Злат. — Я репу лучше всех варю.

Омуженка засмеялась и жестом велела дружиннику следовать за ней.

Плотные полотна сомкнулись за спиной воеводы, но Демир остановился посреди шатра и не спешил оборачиваться. Тонкая кисть легла на его плечо, а золотые локоны коснулись щеки.

— А что если Заремир остаться во главе всей Тархтарии захочет? — шепнул ему на ухо девичий голосок.

— Тогда брат на брата пойдёт, — тихо отвечал он, — города великие в крови потонут, станут славяне от Богов своих отрекаться, память предков предадут. Рухнет Великая Тархтария на радость врагам, раздерут её когти безумцев на малые части… Я во снах это вижу.

— Мы умелые воины, тятенька, — возмутилась омуженка, — разбили ариман, а их как грязи было, осман прогнали. Не уж-то земли Богов не отстоим, города да семьи свои не защитим?

Демир медленно повернулся к дочери, посмотрел в глаза её прекрасные, провёл по румяной щеке огрубевшими от меча пальцами:

— Дитятко моё, то враг был. Врага бить проще. А то братья наши по крови славянской будут. Найдёт Заремир чем окутать взор их. Как ты саблю подымешь на тех, с кем плечом к плечу воевала? Как Волот с Баровитом опустят мечи свои на тех, кто с ними ариман гнал? Разожмутся ли пальцы Радмилы, коли перед глазами её зоркими родные лица предстанут? Запомни, доченька, нет страшнее войны, чем братоубийственная.

— Тятенька, а коли рассказать всем? — пролепетала Умила.

— Не о чем рассказывать пока, — улыбнулся Демир, — то думы тяжёлые, не боле. И ведь не только это снится мне. Всё чаще вижу я, как внуки мои по просторному терему бегают и Баровита «тятькой» кличут. Высокий мальчишка такой, взбитый и девчоночка шустрая, звонкоголосая… на тебя больно похожа.

— Не надо, тятя, — шепнула омуженка.

— Запомни, Умилушка, любовь нельзя отвергать, это дар Богов, — сказал Демир, положив ладони на маленькое личико. — Я бы и слова тебе не сказал, но ведь не обманешь сердце отцовское. Знаю я, что люб тебе Баровит. Не беги от счастья своего, в руках сожми покрепче и не отдавай никому.

Умила улыбнулась в ответ, сердце её бешено колотилось, гоня прочь все мысли о войне.

В глубоких раздумьях девушка покинула шатёр, желание немного побыть одной охватило её, и быстрые ноги поспешили спрятаться за развивающимися на ветру полотнами. Тихий шёпот заставил воительницу остановиться, голоса эти были ей хорошо знакомы. За широким шатром укрылись старинные друзья и шептались о грёзах своих.

— В Камул заезжать не стану, сразу с Любавой и её родителями в Кинсай поеду, — говорил Волот.

— Две недели туда, две обратно. Путь-то неблизкий, — нахмурился Баровит. — Как же рана твоя?

— Заживёт к тому времени, — отмахнулся витязь.

— Я понимаю всё, но к чему такая спешка? — не унимался друг.

— Скажи тебе всё, — буркнул Бер, — больно любопытен ты, друже.

Зорька пристально посмотрел на Волота и не смог сдержать улыбки:

— Примеру отца своего последовал, не стал от древних заветов отступать? Благословение Богов получил, теперь спешишь людское благословение обрести?

Серый дым окутал старшего дружинника, хитрые искры мелькнули в серебряных зеркалах, а широкая ладонь легла на плечо Баровита.

— Что я всё тебя «друже», да «друже» кличу, может надобно мне «братом» тебя звать? Непросто же так вы с Умилой о кольчугах своих позабыли? Боги и вам благословение дали своё?

Улыбка исчезла с лица витязя, медовые глаза скрыли веки, он вздохнул и молвил спокойно:

— Значит, в Кинсай сразу подашься? Кого в провожатые возьмёшь?

— Ну, не тебя явно, — ухмыльнулся Волот. — Отца в Камуле Главеш дожидается, Ждана — жена с сыном, посему сестру позову, ты не обижайся токмо.

— Да, так я и думал, — вздохнул витязь, но поразмыслив, широко улыбнулся. — Может и у меня всё к тому времени заживёт?

— Не верится мне в это, — рассмеялся Бер. — Но коли Умила ворчать не станет, то я рад тебе буду.

Друзья помолчали немного, наблюдая за тем, как широкие синие ленты выбрасывают на берег сотни бриллиантовых бусин. Первым нарушил молчание Баровит: