«Да что же это такое!» доносится до меня бормотанье старпома. Взглянув в ту же сторону, куда смотрит старпом, вижу: какой-то баркас идет нам навстречу и с каждым мгновением становится все больше и больше.

Ах, мерзавец! Да это же радиорепортеришка Кресс! Этот ужасный писака еще всех нас потопит здесь! А я хотел бы еще испить до дна все прелести своего возвращения на землю, да тут этот трижды проклятый засранец со своим придурошным приветствием.

«Если это опять ваш полоумный репортер, я его пристрелю!» рычит Старик.

«Вполне может быть», холодно парирую в ответ.

В бинокль отчетливо видно, что господин Кресс одет в голубое кожаное пальто, да еще с галстуком и выступающим воротником. В правой, высокоподнятой руке у него зажата бутылка шампанского, а в левой – фужеры.

Что-то теперь Старик предпримет? Боковым зрением вижу, что Старик закусил зубами нижнюю губу и молчит. Протаранить баркас? Он бы очень этого хотел, да не может себе позволить такой радости. Старик и так уже слишком извалял себя в дерьме своей вспыльчивостью.

Боцман с тремя матросами уже стоит наготове на верхней палубе. Приказа я не слышал. Наконец баркас сворачивает вправо и мне отчетливо видно, как открывает рот этот идиот репортеришка. Пройдет ли Старик молча мимо? Или нет? Господи! Что же будет?

Сквозь зубы Старик цедит приказ: «Обе машины – стоп!» Более сдержанно он просто не мог произнести эти слова. Мы проходим мимо баркаса на траверзе, словно мимо бакена.

Два, нет, три человека приветственно машут нам руками. Какое счастье, что на нашем мостике никто не замахал в ответ; мы все стоим как истуканы, словно Старик приказал нам не сметь пикнуть в ответ на эти приветствия.

Все идет пока по плану. Идет, как учили. Старику будет приятно, что мы все такие молодцы. Проклятье – опять этот театр фарса!

А вот и господин Кресс собственной персоной прибывает на борт. Без обиняков, запростецки, один из матросов отбирает у него шампанское, а другой – фужеры.

Господин обер-лейтенант Кресс, перебирая ступени-скобы, забирается наверх и докладывает о себе бодрым, чуть хрипловатым голосом, прикладывая одновременно правый плавник к козырьку фуражки.

А Старик? Тот, несмотря на близкое расстояние, окидывает Кресса взглядом сверху вниз, затем небрежно прикасается к козырьку низко надвинутой фуражки и так задирает нос, словно у него вот-вот из обеих ноздрей покажутся сопли. Однако, судя по всему, господина Кресса это ничуть не беспокоит. Он, почти насильно, всунул в руку Старика один из фужеров, другой – мне, остальные старпому и 1-му Вахтофицеру. Затем, схватив бутылку шампанского, продемонстрировал свой опыт по этой части: пробка громко выстреливает, едва он взял бутылку в руки.

«Пьем до дна!» слышу его возглас, но медлю поддерживать тост. «Пьем до дна!», повернувшись к Старику, осмеливается приказывать господин Кресс. Старик же уже чуть не кипит от злости. Этой «заднице радиопередач», как называет Кресса Старик, следовало бы знать, что за такую инициативу его вполне могут загнать на пальму, поэтому он мог бы и другие слова использовать в своем тосте. Но, очевидно, похотливые радиокомментаторы имею в своем арсенале такое, чем могут заклеймить и утопить любого победителя.

Старик с отвращением отворачивается от имперского радиорепортера – да с таким явным отвращением, что последний даже не успевает заметить такое оскорбление. Но Старику на это, по всему видать, глубоко наплевать. Если ему уж кто-то неприятен, то это чувство долго не покидает Старика. Его трудно упрекнуть в большой любезности к людям. Мне тоже глубоко плевать на господина Кресса. Он достаточно черств и одной неприязнью меньше или больше для него не играет особой роли. Он представляет собой этакую адскую смесь из назойливости, дерзости и всезнайства, которые ему любы, и которым, несмотря ни на что, он строго следует, идя напролом к лишь ему известной цели.

Меня не удивит, если Кресс так же не пожелает больше иметь дел с нашим упрямым Стариком. Как бы то ни было, все это действо очень любопытно.

Матросы на верхней палубе готовят швартовы, отбалансировывают швартовные палы, подготавливают гаки. Лодка направляется прямо к входу в шлюз. На пирсе уже видна волнующаяся толпа встречающих. Через бинокль отчетливо виден комитет по организации встречи: вон стоят они, эти ужасно прелестные белокурые козочки, с крепко прижатыми к животам букетами цветов. А рядом с ними морские и армейские офицеры, несколько гражданских парней из организации Тодта, солдаты и просто любопытные.

Тетушка из Красного Креста – полковница, или что-то в этом роде – держит охапку цветов, словно для сердечного друга.

Однако Симоны нигде не видать…

«Ну, где же спряталась твоя подружка?» участливо интересуется Старик. «Хотел бы я знать…» отвечаю ему в унисон и тут же прикусываю язык, т.к. мои слова звучат несколько невежливо. Старик глубоко и шумно вдыхает сырой воздух – так он обычно выражает свое неодобрение. От этого меня охватывает тоскливое чувство пустоты и тяжелой тревоги. Чувство гнетущего беспокойства сдавливает мне сердце.

На баке лодки выстраивается экипаж. Впереди – швартовая команда, позади – свободные от вахты моряки. Командир сам проводит маневры причаливания.

Жаль, что мы не можем сбросить в воду господина Кресса! Мостик нашей лодки вероятно являет собой интересное зрелище со стороны: вся эта толпа на святом для моряка месте. Один забрался так высоко, как только мог. Остальные ведут себя так, словно принадлежат к членам экипажа лодки. Тут уже расположились фотоаппараты и несколько фоторепортеров делающих красивые, хвастливые снимки наших героев-подводников возвращающихся из боевого похода. Мы хорошо угадали со временем прибытия: стоит высокая вода. Словно притягиваемые магнитом входим в ворота шлюза. Дошли! Справились! Хочется кричать во все горло, да момент еще не настал. Позволяю себе лишь прошептать: «Дошли! Дошли!»

Неужто Старику не доставляет радости тот факт, что мы дошли? Он выглядит холодным и неприступным, как тюлень на льду. Окружающий ландшафт изменился с тех пор, как я фотографировал на шлюзе при отплытии. Теперь видны лишь почерневшие остатки ограждающих его стен и одинокий домишко. На красовавшейся ранее на домике рекламной надписи БИРХ осталась только буква Б. Дальше в глубине, в мусоре и щебенке торчат остовы еще двух – трех домиков, провалы крыш ощетинились проломленными стропилами, темные оконные проемы пусты.

Неужели же Симоны точно нет среди встречающих на пирсе? Внимательно всматриваюсь в фигуры стоящих стеной на пирсе людей. Старик стоит вплотную ко мне. Ему не нужно приглядываться ко мне, чтобы заметить мои поиски Симоны. Хитрый лис и так уже все заметил.

Симоны нигде не видно. Плохое начало. Надеюсь у нее все хорошо. А может быть, ей просто не удалось пройти сквозь оцепление? Возможно, она крутится где-то рядом? От охватившего меня чувства сильного разочарования чувствую себя словно паралитик, но нахожу силы подумать: «возможно, это всего лишь простая осторожность, которая и запрещает ей показываться пред ясными очами нашего Комитета по встрече?» Слежу за боцманом, за тем, как он сбивает вместе раскрасневшихся от волнения людей. Гости, которыми он время от времени пугает своих людей на верхней палубе, так зажаты, словно никогда не были на подлодке. Затем он кричит швартовым на пирсе: «Эй, вы, пивные глотки, держи концы!»

Стены шлюза все ближе и ближе. За лодкой смыкаются шлюзовые створы, которые закрывают шлюз. Старик командует: «Стоп! Машины стоп! Команде построиться на верхней палубе!» уже во второй раз он задирает голову и недоверчиво вглядывается в небо. Было бы совсем плохо, если бы братишки атаковали нас в эту минуту. И наше умение держать ушки на макушке может нам вовсе не помочь. Между тем, приветственный шум, производимый музыкальным взводом, буквально оглушает нас. Толстяк – дирижер, стоящий перед музыкантами, трясет жирной спиной в такт музыке. Ремешок каски глубоко врезался в его второй подбородок.