Тина быстро привыкла к запаху свежего пива и даже полюбила его. Каждый раз она ставила передние лапы на диван, придвигала морду, стараясь лизнуть хозяина в губы, и, подрагивая ноздрями, со всхлипом втягивала пивной дух. Потом ложилась возле дивана и дремала под грустные звуки старенькой ленинградской гитары. Антон Сергеевич ласково

гладил Тину и говорил: "Хорошая, умная моя собака".

Когда заболел младший сын, Тина ни на секунду не отходила от его кровати. Три дня и три ночи собака не ела, не пила, лежала, положив голову на передние лапы, и настороженно поднимала морду, когда приходила медсестра делать укол, смотрела ей в глаза, словно спрашивая: скоро ли Сережка поправится?

3

Конец восьмидесятых был тревожным. То, что подспудно вызревало много лет, выплеснулось в кровавые события в Фергане, Сумгаите, Тбилиси, Нагорном Карабахе, Баку. Люди словно сошли с ума.

В двухмиллионном добром, гостеприимном и теплом Ташкенте, о котором сочиняли стихи и песни, стали заметны перемены в отношении коренного населения к русскоязычным, хотя десятки, сотни тысяч русских по сути тоже были коренным населением, так как жили здесь уже в третьем, четвертом поколении. Сразу же после объявления Независимости, национальное самосознание выросло настолько, что часто опережало здравый смысл.

На главной площади города памятник Ленину убрали, и на старый гранитный постамент водрузили большой шар, на котором было сделано рельефное географическое изображение республики Узбекистан, занимавшее всю лицевую сторону шара. Рассказывали, что кто-то из туристов спросил милиционера, дежурившего на площади:

- Что это за памятник?

- Это глобус Узбекистана! - гордо ответил сержант.

На всех предприятиях, в учреждениях, учебных заведениях началась активная замена русскоязычных. Резко упали тиражи газет и журналов на русском языке. Часть изданий закрыли. В транспорте, в магазинах, на улице все чаще можно было услышать: "Езжай свой Россия! Ты наш хлеб кушаешь!".

И тысячи русских, украинцев, белорусов, евреев, татар, немцев - у кого за пределами Узбекистана жили родственники, кто имел хоть малейшую возможность уехать - уезжали.

Однажды Ильин поздно ночью возвращался из гостей. Водитель иномарки, симпатичный узбек лет сорока пяти оказался профессором университета. Он полгода работал в США, а сейчас, чтобы прокормить семью подрабатывал извозом.

Зашел разговор о массовом исходе русскоязычных, и он с горечью сказал: "Да если все русские уедут - мы друг друга начнем резать!"

Как и ожидалось, русского директора издательства заменили. Новым руководителем стал малорослый молодой человек с плоским лицом степняка, с широко поставленными черными глазами, говорящим по-русски с сильным акцентом. В первый же день своего правления, новый директор объявил на планерке, что закончил журфак МГУ. Большинство присутствующих ушам своим не поверили. Позже, в курилке, Ильин рассказал хохму, в которой утверждалось, что МГУ может окончить любой представитель братской республики, если привезет в Москву вагон гранат, но не тех, которые взрывают, а тех, которые выжимают в хрустальные бокалы и запивают их соком виски или водку.

Теперь в кабинете директора пахло не табаком, а французскими лосьонами и дезодорантами. Женщины заметили, что новенький после обеда каждый раз приезжает в свежей рубашке и другом галстуке. Это, по их мнению, характеризует "шефа", как господина чистоплотного и перспективного.

Двадцатисемилетний директор оказался человеком незаурядным, целеустремленным и с фантазией. От русскоязычных сотрудников он не стал избавляться способами вроде взысканий за незначительное опоздание или несвоевременную сдачу материалов. Метод новичка поразил всех своей иезуитской простотой. Секретарша обходила все кабинеты и сообщала распоряжение директора: собраться к 10.00 в приемной. Народ приходил к десяти, рассаживался, кому хватало стульев, и ждал начала совещания. Проходило пять, десять, двадцать, сорок минут, но сотрудников не приглашали. Раздавались возмущенные возгласы, люди расходились, и вдруг следовало новое распоряжение (директор по телефону звонил через стену секретарю) - совещание переносится на послеобеденное время. После обеда ситуация повторялась, и встреча переносилась на утро. После двухнедельного правления нового руководителя русскоязычные работники в массовом порядке стали писать заявления "по собственному желанию".

4

"Надо срочно искать работу! - лихорадочно думал Ильин. – Эту пытку я долго не выдержу. А не получится, как в старой поговорке: каждая последующая жена - хуже предыдущей!»

Но долго искать работу не пришлось. Антон встретил старого приятеля, и тот сообщил, что написал заявление об уходе из своей редакции.

- Да разве можно твоего редактора с моим сравнивать? – удивился Ильин.

- Можно, - ответил Валентин, - но не нужно. Хочешь, махнемся, не глядя, тогда и почувствуешь разницу.

- Запросто! - согласился Антон.

"Чем же его не устраивает редактор? - думал, возвращаясь домой, Ильин.

Антон знал, что сорокалетний Ильясов, полгода назад вернулся из Токио, где четыре года работал собкором центральной газеты, свободно владел тремя иностранными языками, а по-русски говорил - залюбуешься! За те полгода, что он возглавлял международный республиканский журнал (по своей сути повторяющий апээновский "Спутник"), никакой отрицательной информации вроде бы не было.

Утром Ильин был в кабинете Ильясова. Редактор, как старый знакомый, поздоровался за руку и жестом указал на кожаное кресло.

- Слышал, что у вас освобождается место фотографа,- начал Антон.

- Да, ответил редактор. - Вот Валентин закончит сдачу дел, и можете принимать у него лабораторию.

- У меня к Вам просьба. Мне нужна вторая половина рабочего дня, и я бы хотел устроиться на полставки.

- Зачем же на полставки? Оформляйтесь на полную, как положено. А сколько вы будете на работе один час или круглые сутки - меня не интересует. Мне нужны хорошие слайды, сданные вовремя в секретариат. Ильин ушам своим не поверил!

С понедельника он уже работал на новом месте, наслаждаясь свободой, и еще не веря в свалившееся на него счастье.

Пребывание в редакции международного журнала оказалось таким комфортным, что вызревающая мысль о переезде в Россию утихла, как зубная боль.

Уехавший полгода назад на Среднюю Волгу сотрудник и приятель Ильина Игорь Никитин, присылал письма, в которых делился своими впечатлениями об исторической родине. Зарисовки бытовых сцен своей дикостью соперничали с описаниями Максима Горького. Антон относил это на счет впечатлительности Игоря.

Подумать только! "Лужи блевотины и крови на асфальте, снегу (в зависимости от времени года) возле питейных заведений и на центральной улице города".

"Неужели и мне когда-нибудь доведется увидеть эти картинки русской жизни", - думал Ильин.

И как в воду глядел.

В один из апрельских вечеров в квартире Ильина раздался междугородный звонок. Звонила родственница жены и сказала: "Если хотите- переезжайте к бабушке насовсем. Ей уже восемьдесят лет и ухаживать за ней некому. Надумаете - сообщите".

Прошлым летом Ильины ездили в отпуск в Средневолжск и видели это жилье, - старый деревянный дом с печным отоплением в центре города без канализации, без ванной, без душа, с клозетом на улице. Три маленьких комнатки, крошечная кухонка, где двоим тесно.

И вдруг Антон ясно понял - или сейчас, или никогда! И он, плюнув на новую работу, на стабильную зарплату, на хорошую квартиру, решился уехать. Сначала один, чтобы осмотреться, устроиться на работу, прописаться, сделать

ремонт, а потом, осенью, забрать к себе семью.

Весть об отъезде Ильина мгновенно облетела шестнадцатиэтажный издательский корпус, который с легкой руки Антона уже лет десять журналисты называли "элеватором". Теперь, встречаясь с Ильиным, чуть ли не каждый считал своим долгом пошутить, скрывая чувство зависти: "В Россию едешь! Смотри, не спейся там!".