Поздним вечером 1 апреля 1959 года к небольшому домику, прилепившемуся на краю нового совхозного поселка имени Артема в Донбассе, подошли трое, негромко постучали в дверь:

– Откройте! Милиция…

За дверью засуетились, звякнула и упала задвижка. Уже немолодой, среднего роста мужчина с короткими, подстриженными ежиком волосами, узким лбом и большими треугольными ушами настороженно всматривался в пришедших.

– Подтынный Василий Дмитриевич? – шагнул к нему человек в форме капитана милиции. – Одевайтесь. Вот ордер на арест.

Хозяин дома вздрогнул и, отступив назад, тяжело опустился на стул. Капитан спокойно и неторопливо произвел обыск. Затем подошел к столу, усмехнулся и, не удержавшись, крутнул головой:

– Долго же ты скрывался от нас, Подтынный! А ведь верно в народе говорится: сколько веревочке не виться, а кончику быть. Ну что ж, пошли!

…Следователь положил перед арестованным коробку папирос, спички и, глядя прямо в его бесцветные, беспокойно бегающие глаза, сказал:

– Нам известно, что вы, Подтынный Василий Дмитриевич, будучи комендантом участка, а затем заместителем начальника полиции во временно оккупированном фашистами городе Краснодоне, принимали активное участие в арестах и расстрелах советских граждан, в казни членов подпольной комсомольской организации «Молодая гвардия», действовавшей во время Великой Отечественной войны. Вот протоколы допросов бывших работников краснодонской полиции, показания свидетелей, опознавших вас на очных ставках. Все эти документы полностью изобличают вас в совершенных преступлениях. Вы будете давать показания?

Подтынный долго молчал. Наконец он с трудом выдавил из себя:

– Хорошо… Я все расскажу…

Он взял из коробки папиросу, закурил, несколько раз жадно и глубоко затянулся.

– У меня не было иного выхода, – глухо, чужим голосом начал он. – Плен, затем концлагерь, скитания по болотам… Я боялся смерти. Добравшись до Краснодона, я решил поступить в полицию. Это было в конце августа 1942 года. Полиция размещалась недалеко от городского рынка, в сером бараке…

Мрачный барак с обвалившейся на стенах штукатуркой и подслеповатыми окнами, густо переплетенными ржавой колючей проволокой, стоял особняком на улице, примыкавшей к городскому рынку. У двери, под уныло повисшим флагом с черной паучьей свастикой, круглосуточно дежурил угрюмый полицай.

Жители города, отправлявшиеся по утрам на рынок с узелком последнего тряпья в надежде выменять на него кусок хлеба, старательно обходили этот мрачный дом. Сюда никто не приходил сам – сюда приводили только под конвоем.

Человек с полицейской повязкой, медленно и тяжело вышагивающий у входа, как бы отделял этот барак от всего остального мира.

Где-то шли жаркие бои. Люди бросались под танки, увешав себя гранатами, закрывали грудью амбразуры вражеских дотов, стояли насмерть за каждую пядь родной земли.

Где-то кипел напряженный труд. Женщины, заменив своих мужей и братьев, ушедших на фронт, вставали у станков, подростки садились за штурвалы комбайнов, варили сталь, ковали броню, вытачивали снаряды.

Где-то формировались партизанские отряды. Во вражеском тылу люди совершали дерзкие рейды, поджигали склады, взрывали мосты, нападали на обозы – делали все, чтобы скорее прогнать со своей земли непрошеных гостей.

А здесь, в этом сером бараке под фашистским флагом, текла своя особая жизнь, полная пьяных разгулов и тревожного ожидания чего-то страшного и неизбежного.

Большая комната с квадратными окнами, выходившими во двор, несмотря на обилие мебели, казалась пустой и необжитой. Лучи солнца, с трудом пробивавшиеся сквозь густую листву деревьев, скупо освещали ее. Хозяин комнаты, видимо, не очень заботился об удобствах и стащил сюда все, что попалось под руку. Вдоль стены выстроились самые разнообразные, словно собранные для коллекции стулья, в противоположном углу под небольшим, вырезанным из журнала портретом Гитлера стояла широкая, ничем не покрытая деревянная скамья. Рядом с ней прижался к стене диван с бесчисленным количеством резных затейливых полок. Самое видное место занимал массивный, обитый зеленым сукном письменный стол.

За этим столом восседал рослый мужчина лет сорока в темно-синем френче, плотно облегавшем грузную фигуру. На бледном одутловатом лице его с крупным прямым носом и мясистыми губами резко выделялись густые мохнатые брови, под глазами отвисали землистого цвета мешки.

Это был начальник краснодонской полиции Соликовский.

Василия Соликовского знали многие жители Краснодона. В город он приехал несколько лет назад, после того как отбыл срок в исправительно-трудовых лагерях. За что он попал туда и сколько пробыл – об этом Соликовский никому не рассказывал.

Поначалу он устроился десятником на одной из доживавших свой век небольших шахтенок. Но продержался там недолго: с людьми десятник обращался грубо, несколько раз приходил на работу пьяным, однажды ни с того ни с сего накинулся на молодого рабочего с кулаками. Незадолго до начала войны его уволили.

После этого Соликовский целыми днями слонялся по пивным, плакал пьяными слезами, ругая на чем свет стоит советскую власть, которая так несправедливо обошлась с ним. В пивных он нашел себе подходящую компанию из мелких жуликов, таких же, как он, пьяниц. Эта компания причиняла краснодонцам немало беспокойства: не проходило дня, чтобы пьяные дружки не затеяли где-нибудь драки, кого-нибудь не ограбили.

Когда с запада донеслись первые отголоски канонады и в городе появились отступающие советские войска, Соликовский внезапно исчез. Рассыльный Краснодонского военкомата, принесший повестку с вызывом на призывной пункт, застал дома только его жену.

– Ушел мой Васенька туда, – махнула она рукой в сторону приближающейся канонады, – не стерпела его душа, добровольцем на фронт побежал.

…Через несколько дней город заняли фашисты, и жители Краснодона снова увидели Соликовского. Он важно шагал по улице в белой папахе с малиновым верхом, в синем старомодном френче и широких штанах с желтыми лампасами. К поясу была прицеплена гибкая ременная плеть.

В таком наряде он явился к начальнику военной комендатуры Краснодона майору войск СС Гендеману. Круто выпятив грудь, молодцевато представился:

– Бывший сотник петлюровской армии, сын помещика. В гражданскую войну участвовал в боях против коммунистов!

Майор пытливо посмотрел в глаза Соликовскому:

– При советской власти чем занимались?

– В основном сидел в тюрьмах, господин майор. За разные дела.

– Хотите служить у нас?

– Рад послужить великой германской империи, освободившей нас от коммунистического ига. Готов на любую работу!

Гендеман черкнул несколько слов на листке бумаги, протянул его Соликовскому:

– Идите к начальнику районной жандармерии гауптвахтмейстеру Зонсу. Будете работать под его непосредственным руководством.

Так Соликовский стал начальником городской полиции.

Начальник жандармерии Зонс познакомил его с Захаровым – следователем по уголовным делам. Узкогрудый, с прыщеватым, желтым, как дыня, лицом, Захаров держался нагло, разговаривал с презрительной усмешкой. В первый же день он зашел в кабинет Соликовского, небрежно развалился на стуле, откинув на спинку рыжую, коротко остриженную голову, и, с наслаждением затягиваясь вонючей немецкой сигаретой, принялся рассказывать о себе: специального образования не имеет, отсидел десять лет за убийство («деваху одну прикончил из ревности»), в тюрьме близко сошелся с ворами-рецидивистами. От них получил надежный адресок и после освобождения приехал в Ростов. Занимался грабежами, однажды чуть не «засыпался», собрался махнуть в Москву, но фронт приблизился к Донбассу, и пришлось застрять в Краснодоне.

– Теперь, значит, нахожусь на службе у фрица, – весело закончил он свой рассказ. – Ты как, сам напросился в полицию или ради заработка? – он сразу перешел на «ты». – А я, понимаешь, люблю красивую жизнь – ну там выпить и еще кое-что… В полиции, я думаю, недостатка на сей счет не будет, а? Лафа, черт побери!